Известен также вид с Воронцова поля. Отсюда, с одного из московских холмов, кремлевский холм предстает как бы парящим над крышами обывательских домов, и многие считают, что лучше всего смотреть на Кремль именно отсюда.

Но Карамзин предпочитал всем этим видам — вид от Симонова монастыря.

Симонов монастырь, основанный во времена Дмитрия Донского племянником знаменитого Сергия Радонежского, за долгие века своей истории знал разные времена — и плохие, и хорошие, и благоденствовал, и приходил в упадок. Но всегда местность вокруг него славилась своей красотой; один из древних московских митрополитов, рассказывая о ней, употребил такое сравнение: «Яко ин некий рай».

Расположенный на высоком левом берегу Москвы–реки, в шести верстах от Кремля, Симонов монастырь возвышался над окружающей местностью, и от него открывался чудесный вид на окрестности. В прежние времена монахи специально соорудили площадку над папертью, куда приводили нечастых знатных гостей полюбоваться видом на Москву.

Еще в годы жизни на Чистых прудах Николай Михайлович с Петровым открыли для себя окрестности Симонова монастыря. Тут счастливо соединилось все, что нужно было молодым философам: великолепная природа, простор, небо, тишина — никто не мешал им громко спорить, никто не удивлялся восторженным восклицаниям и громким завываниям, с которыми надо было читать стихи. Но монастырь после чумы 1771 года, при которой умерла вся братия, был оставлен и с того времени пребывал пустым, его ветшавшие постройки настраивали на сладко–меланхолический лад.

А как хорошо писалось под сенью векового дуба или у окна кельи! С того времени Николай Михайлович привык всегда носить с собой медную чернильницу с крышкой, перо и записную книжку.

Утро 24 апреля 1792 года было ясно и солнечно. На березах и липах уже светились листочки.

Николай Михайлович проснулся от птичьего раннего гама, слышного даже сквозь закрытые окна, подошел к окну, распахнул, и его охватило радостное ощущение бодрого, полного надежд и счастья весеннего утра.

Он оделся, взял чернильницу с пером, трость и, сказав буфетчику, чтобы его не ждали к обеду, вышел на улицу.

Николай Михайлович шагал по улице, повторяя свои старые стихи, напечатанные еще в «Детском чтении»:

«А как хорошо сейчас в Симоновом», — подумал он, и его потянуло туда.

На Моховой Карамзин нанял извозчика.

— Эх, залетные! — весело прикрикнул извозчик на лошадь и погнал по полупустой улице, нарушая указ московского полицмейстера о запрещении быстрой езды на улицах столицы.

Извозчика, как и Карамзина, переполняла радость жизни.

— Какая благодать–то нынче, барин, — сказал он, оборачиваясь. — Давно такого Юрья не бывало, а нынче по пословице: «Коли на Юрья березовый лист в полушку, то к Ильину дню клади хлеб в кадушку».

— Дай бог.

— Конечно, дай бог.

Симонов монастырь встретил Карамзина легким шумом деревьев, жужжанием пчел, теплотой нагретых кирпичных стен, проросших травой и кустами.

Он вышел к башне, обращенной в сторону реки и сел на поваленное дерево. На голубой глади выделялись светлые паруса лодок, темные баржи, сверкали крылья ныряющих чаек.

Карамзин не мог спокойно видеть большой реки, плывущих по ней судов и чаек. Вид реки с судами неизменно вызывал в памяти воспоминания детства, далеких счастливых дней, когда у него еще не было забот, а обязанности были так необременительны… Ему вспоминалось ясное летнее утро, солнце на стене, доброе и задумчивое лицо отца и его сухая теплая рука, протянутая для поцелуя, после которого отец неторопливо целовал сына в лоб и отпускал на все четыре стороны. Ах, как весело было бежать через сад, через поле на Волгу (а в руке том недочитанного вчера романа) и предвидеть новую встречу с Даирой, Мирамондом или Селимом и Дамасиной! Там, на высоком берегу, над рекой были пережиты первые, а потому сладкие, и незабываемые волнения, тревоги и восторги, внушенные книгой.