— Как это не знаешь? Верхнее для тебя высоковато, а нижнее — и совсем велико. Сердце стучит, точно корабельная машина. А ну, температуру измерим.

Градусник показал тридцать семь с половиной.

— Скверно, конечно, но не настолько, чтобы играть сигнал тревоги. Однако рассказывай, что же с тобой случилось? Уж не влюбилась ли ты в кого?

— А что, если любовь приходит, то и температура непременно поднимается, и сердце стучит, точно машина?

Драгана улыбнулась. Повеселела. Ей стало хорошо оттого, что дядя первый о любви заговорил и тем облегчил её положение, и от того ещё, что он так просто и весело говорит о той самой любви, которая весь мир для неё помрачила.

Адмирал сел в кресло, обнял её за талию. Смотрел на неё с лукавой, нескрываемой улыбкой.

— В него, что ли?..

Драгана вдруг закраснелась, глаза увлажнились.

— В кого?

— В него, в кого же ещё?

— Да что это вы, дядюшка, загадками говорите!..

Отвернулась, но от кресла не отходила. Щеки огнём пылали. Вся тайна её раскрыта, и признаваться ни в чём не надо. Хорошо ей, от сердца камень отвалился. Знает дядюшка причину её мучений, всё он знает.

— А про кого это ты говорила мне, что на Есенина похож? Признавайся, про кого?

— Ну, говорила. И что же с этого?.. Мало ли про кого.

— А ты мне зубы–то не заговаривай. Признавайся, как на духу. Дядюшка–то Ян один у тебя на свете. Матушка твоя всё по Белграду шмыгает, развлечений ищет, а батюшка важный, как индюк, — с кем же тебе и поговорить о своей жизни осталось, с кем?.. Да, двое мы с тобой на свете — сиротки–сиротинушки. Мне ты и всю боль свою выплачешь. Ты мне, а я тебе. Боль–то сердца такая бывает, что одному–то её и не избыть. И врачи никакие не помогут, — как вот сейчас в твоём случае.

Драгана прижималась головой к его плечу, горячо шептала.

— Один ты, дядюшка, у меня, и я у тебя одна. Спасибо тебе за то, что ты есть, что ты меня понимаешь.

Она погладила дядю по голове, поцеловала его в волосы и отошла к раскрытому балкону. Смотрела в даль океана, над которым весело и беспечно сияли звёзды. Молчала Драгана, молчал и адмирал. Потом он тихо заговорил:

— Я вашу любовь давно приметил, и дедушке доложил, и отцу твоему. И даже спросил у них: будет ли их благословение на случай, если вы сговоритесь? Будет, моя девочка, будет от них согласие. И я буду рад, если всё у вас сладится. Они мне сказали: парень он русский с головы до пят, а значит, наш человек, родной. Боятся они за тебя, как бы ты и совсем в девках не засиделась.

Драгана повернулась к дяде.

— Не понимаю вас, дядя Ян. Да мы с Борисом о таких делах и словом не обмолвились.

— Словом не обмолвились, а глаза–то всё за вас давно сказали. Опять же и музыка в голосе. Ты что же думаешь, я век прожил, а таких простых вещей заметить не могу?

— И все–таки, не было с его стороны и намёка малого, — обронила она упавшим голосом.

— Были намёки. И не только намёки. У нас с ним ещё на той неделе мужской разговор состоялся. Любит он тебя до безумия, да только не знает, как с таким разговором к тебе подступиться. Больно ты для него важная и недоступная. Стесняется он тебя. Можно даже сказать, боится, точно ты змия гремучая, австралийская.

Он подошёл к Драгане и крепко прижал её к своей могучей груди. А она прильнула к нему и… расплакалась. Так слезами и разрешилось её нервное напряжение.

— Ну, будет, будет тебе, дурочка. Радоваться надо, а не плакать. Готовься женой стать да деток каждый год рожать. Нас–то, славян, избыть хотят, а мы им батальон целый поставим. Вслед за тобой и я, может быть, тряхну стариной и жену заведу.