— Ну, а сейчас?

— А сейчас я уже не снимаю. Теперь, когда появилась современная аппаратура, из фотографии выветрилось все, что делало ее искусством, интересным занятием. Раньше ведь как было? Выдержку и диафрагму приходилось вручную выставлять, экспонометром поработать, расстояние и освещенность на глаз определять. А с проявкой сколько возни было? В темноте, не дай бог, хоть лучик света попадет. Проявишь — и развешиваешь сушить на веревке, как белье… А нынче что? Клик-клик без всякой настройки, слил фото в компьютер и не знаешь, что с ними делать дальше. Все мастерство заменил фотошоп. Фотки — правильно их теперь называют. Разве вот это — фотки? — он указал на развешанные пейзажи. — Это фотоработы. За каждой — по нескольку сотен километров маршрута, по дню-два-три подходов, прицеливания… По две-три пленки, отснятые впустую… Мой отец говорил: «Если из сотни фотографий удались две или даже три — считай, что тебе крупно повезло». У меня вся стипендия уходила на пленку, бумагу, проявитель…

— А зачем вы тратили на них и время и деньги? — удивился Санек.

Рафаил Израилевич ответил сразу же. Тема эта у него была, без сомнения, давно обдуманной.

— Как бы тебе объяснить… Ни за чем. Для собственного удовольствия. Каждый человек что-нибудь делает ни за чем. Обязательно. Иначе он как бы и не человек. Дело просто в том, чтобы выбрать себе занятие для души. Я, например, фотографировал ни за чем. Другой кто-нибудь в те же годы за девушками бегал, тоже просто так, третий книги собирал. Собрал, скажем, целую библиотеку, так что она всю квартиру заняла. Собрал и спросил себя: зачем мне все эти книги? А ни за чем.

«А мой отец ни за чем водяру глушит», — пронзила вдруг Санька горькая мысль. Но вслух он ничего не сказал, только болезненно поморщился.

— Вот ты говоришь — деньги… — продолжал Рафаил Израилевич. — Поверишь ли, у меня никогда в жизни и мысли не было продавать свои работы. Ни тогда, ни сейчас. Я просто не хотел этого делать. Но когда кто-то искренне говорит: «Раф, какая хорошая фотография, как было бы здорово, если бы она висела у меня дома!» — я просто снимаю ее со стены и отдаю. Мне и в голову не приходит попросить за это какие-то деньги… Да, — вдруг рассмеялся он после некоторой паузы. — Такой уж я уродился. Вот Левка — другой, он в мать. С ранних лет зарабатывает на своих компьютерах, но это не мешает ему брать с родителей на карманные расходы или у родственников под праздники деньги в подарок клянчить. Левушка утверждает, что…

— Кто это меня тут всуе поминает? — перебил, появляясь из своей комнаты, Лева. Саню удивило то, что он, как и отец, был в костюме и при галстуке. У них в классе никто так не одевался, и в будни, и в праздники ходили в футболках или толстовках, в узких джинсах или (в зависимости от пристрастий и принадлежности к той или иной субкультуре), наоборот, в очень широких штанах, расклешенных книзу или с растянутым поясом, так, чтобы была видна резинка трусов. И уж точно блестящих модельных туфель, как у обоих Залмоксисов, никто не носил, все больше кеды или кроссовки.

— Ну, ты даешь! — только и сказал Санька.

Дверь спальни чуть приоткрылась, оттуда сразу потянуло тяжелым запахом приторно-сладких духов.

— Левушка, ты уже уходишь? — послышался из-за двери резкий высокий голос. — Смотри, долго не засиживайся и никого не провожай, возвращайся пораньше! Будешь выходить — позвони, и, как домой придешь, тоже сразу нам отзвони…

— Левушка, в гостях веди себя прилично, — передразнил ее муж, — девочек нехороших не провожай, а если пойдешь провожать, то подолгу с ними не целуйся — на улице полно хулиганов, они тебя за ушки оттаскают… — И он потянулся руками к сыну, чтобы показать, как хулиганы оттаскают его за уши.