Я повернулся к охотнику, о котором почти забыл, и вовремя — негодяй, оправившись от ужаса и решив, что пришел его черед разобраться со мной, дотянулся до своего самопала и трясущимися руками насыпал на полку порох из пороховницы. Я так врезал ему по черепу, что посох едва не вылетел у меня из рук.

Теперь все мои мысли были об Уитанни. Пока я разбирался с последней вальгардской сволочью, моя девочка перевоплотилась и я, глядя на то, как судорожно и тяжело она дышит, подумал, холодея всем телом, что гаттьены, наверное, всегда превращаются перед смертью в людей. Я вспомнил, как пытался спасти Уитанни в ту ночь, когда мы познакомились с ней, и больше не мог сдерживаться. Горло у меня перехватил спазм, и слезы хлынули из глаз.

— Нет, не надо! — шептал я, прижимая голову Уитанни к груди. — Нельзя! Най хенна, Уитанни! Най хенна! Не бросай меня!

— Больно, — прошептала она.

— Сейчас! — Я скинул с плеча сумку с той решимостью, которую дает только беспросветное отчаяние. Вывалил на снег содержимое. Открыл футляр с инструментами, ухватил ланцет. — Будет больно, любовь моя, но ты сильная.

Она что-то шепнула — я не расслышал что. Подложив ей под голову свою куртку, я раскрыл плащ Уитанни и увидел рану в левом плече. Ее окружал вздутый синеватый отек, от которого на левую руку и вниз, к левой груди, протянулись странные, похожие на тонкие ветвистые корни, отростки. Кожа вблизи от раны выглядела как тонкий полупрозрачный пластик, сквозь который я мог видеть проходившие под кожей кровеносные сосуды. И смутные контуры конической пули, засевшей в тканях. Странно, что нет ни капли крови. Отчаяние вновь охватило меня — если это яд, у меня нет противоядия. И настойки лигрох нет. Ничего нет.

Я вылил на рану остатки приготовленного на спирту желудочного эликсира, и Уитанни застонала. Это, как ни странно, вернуло мне надежду: если она чувствует боль, значит, странный яд еще не впитался в ткани. Надо скорее извлечь пулю.

Я заметил, что зловещие отростки продолжают удлиняться, один уже достиг локтя. Решившись, я расширил рану и начал нащупывать пулю. Уитанни заскрежетала зубами, на лбу у нее выступила испарина.

— Терпи, милая, терпи, — шептал я, — солнышко мое, киса моя, красавица… Если больно, это хорошо. Это ты еще жива. Сейчас, я только…

Лезвие ланцета скрипнуло по металлу. Я осторожно начал выталкивать пулю из раны, молясь, чтобы Уитанни хватило сил и мужества вытерпеть и эту процедуру. Вот она, проклятущая!

Уитанни дернулась, застонала. Я смотрел на пулю, вроде бы самую обычную, и волосы у меня шевелились, как живые.

— Серебряная пуля! — прошептал я.

Я не мог ошибиться, пуля была слишком легкой для свинцовой. Прежде я нигде, ни от кого не слышал, что орденские охотники используют серебряные пули для охоты на оборотней. Откуда они узнали? Уж не от покойного Маргулиса ли?

— Ах ты, подонок! — Я заскрипел зубами. — Да чтоб тебе в аду…

Тут я осекся, потому что увидел, что из раны обильно потекла кровь. Живая, темная, горячая. Надо было наложить повязку. Пока я трясущимися руками рвал чистую холстину из сумки на бинты, заметил, что отек стал меньше и похожие на корни отростки, отходящие от раны, начали исчезать. Меня бросило в жар, сердце заныло от радости.

Стало совсем темно, когда я закончил перевязку. Уитанни спала, и ее дыхание было ровным и глубоким. Я взял ее на руки и понес к каирну, где оставил свой плащ. Не помню, сколько я шел — время, пространство больше не имели никакого значения. Я боялся только двух вещей: что уроню Уитанни в снег, или же она очнется, и я услышу страшное: «Уитанни мрррать».

На вершине гулял ветер. Я укутал Уитанни в свой плащ, сел рядом на корточки, глядя ей в лицо.