— Выпивку тоже на себе тащить? — сделав круглые глаза, уточнил Сиверов.

— Выпивка запрещена, — по-прежнему игнорируя его развязный тон, пояснила Горобец. — Я не шучу.

— Да понял я, — с деланым разочарованием протянул Глеб. — Ясно же, что тайга — не бульвар Луначарского. Недаром же вы с собой целый арсенал тащите.

— Не «вы», а «мы», — спокойно поправила Горобец. — Кстати, если вас это интересует, меня зовут Евгения Игоревна.

— Очень приятно, — сказал Сиверов. — А меня — Федор Петрович.

— Здесь написано, — сказала Горобец, тряхнув слегка помятыми бумагами Слепого, которые все еще держала в руке.

— Можно просто Федор, — не желая сдаваться, добавил Сиверов.

Горобец выдержала короткую, но очень подчеркнутую паузу, на месте которой, по идее, должна была прозвучать ответная реплика «Можете звать меня Евгенией» или что-нибудь в этом роде.

— Вопросы есть? — спросила она, когда пауза истекла.

— Есть, — сказал Глеб. — Что вы делаете сегодня вечером?

Это был рискованный ход — пожалуй, даже более рискованный, чем сомнительный фокус с выстрелом из винтовки. Однако, выдержав экзамен, Глеб хотел и сам слегка проэкзаменовать свою начальницу. Он заметил, как русобородый и Гриша напряглись возле ящика с оружием, а небритый гуманоид, который, ковыляя, приближался к ним из дальнего конца ангара, замедлил шаг. Однако Горобец и бровью не повела.

— Ужинаю, — спокойно ответила она. — На ужин у меня стакан кефира и яблоко. Потом ложусь спать. Ложусь рано, потому что вылет назначен на завтра, на пять утра. Это все?

Спрашивать, одна ли она ляжет, Глеб не стал. Горобец так же спокойно, не моргнув глазом, ответит, что спать будет одна, а всем окружающим, в том числе и ей, станет предельно ясно, что их новый коллега — полный идиот, не заслуживающий доброго слова. И вообще, зачем хамить женщине без какой бы то ни было пользы для дела?

— Ну, композитор, как тебе наша солдат Джейн? — получасом позже поинтересовался у него русобородый, которого звали Володей, а чаще — Вовкой или даже Вовчиком.

— Солдат Джейн? — переспросил Глеб, опуская молоток. Они с Вовчиком строили стойла в салоне того самого военно-транспортного самолета с тигриной мордой на фюзеляже. — Слушай, а похоже! Как есть солдат! Железная баба. Не боится, понимаешь, с толпой здоровенных мужиков в тайгу идти. Или ей не привыкать? Вовчик заметно помрачнел и тоже опустил молоток, которым до этого орудовал.

— Ты вот что, Федя, — сказал он с угрозой в голосе. — Ты, браток, эти штучки брось. Горе у нее, понял? Муж у нее в экспедиции пропал, и теперь она его искать едет. В тайгу едет, понял? А тайга, браток, дело такое… Если что, кто-нибудь может и не вернуться. И, что характерно, искать никто не станет. Тигры сожрали, и весь разговор. Я понятно излагаю?

— Да уж куда понятнее, — сказал Глеб. — Ты чего нервный-то такой? Я ведь просто спросил.

— Ну, а я просто ответил, — сказал Вовчик и с грохотом обрушил молоток на шляпку гвоздя.

Когда гул турбин окончательно стих вдали, а темная крылатая точка растворилась в сером, как оцинкованная жесть, предрассветном небе, Федор Филиппович опустил бинокль и тяжело вздохнул.

Отсюда, с пригорка, за которым пряталась радиорелейная станция, ему безо всякого бинокля было видно, как провожавший самолет Николай Степанович Корнеев сел в свой роскошный джип и укатил в сторону Москвы.