— А еще болтали, — продолжал Пономарев так спокойно, словно его никто не прерывал, — будто если кто тигра-людоеда подстрелит и сдуру или там с большой голодухи мясца тигриного поест, так этот тигр будто бы в него переселиться может,

— Ну-ну, — сказал Вовчик.

Гриша усмехнулся и покачал головой, а молчаливый Тянитолкай длинно сплюнул в костер. На лице у него застыло выражение презрительной скуки. Глеб посмотрел на Горобец. «Солдат Джейн» сидела обхватив руками колени и, положив на них подбородок, молча смотрела на Пономарева. Лицо у нее было напряженное, как тогда, на пристани, когда они ждали ушедшего на поиски проводника Тянитолкая.

— Вот тебе и «ну-ну», — спокойно сказал Пономарев. — Как говорится, за что купил, за то и продаю. Мне, брат, такого за всю жизнь не выдумать. Да я же и говорю, байки это все. Их и слушать никто не хотел, разве что спьяну, для смеха…

Тянитолкай широко зевнул — не слишком демонстративно, но и не особенно скрываясь, — вынул откуда-то из-за спины свой огромный нож, выбрал из кучи хвороста замысловато изогнутый сучок и принялся очищать его от коры, беззвучно насвистывая что-то под нос. Вовчик завозился, развернулся лицом к огню, ногами в темный лес, положил подбородок на сжатые кулаки и стал снизу вверх смотреть на Пономарева сквозь пляшущую завесу огня. На его полных губах блуждала неопределенная полуулыбка, но от скептических замечаний Вовчик воздерживался, хотя и было видно, что это дается ему нелегко.

Сиверов осторожно поднес к губам кружку, подул, убедился, что кипяток внутри уже немного остыл и не сожжет ему губы, и сделал первый глоток. Обоняние его не подвело: чай действительно имел непривычный привкус каких-то дикорастущих трав — терпкий, не имеющий, по мнению Глеба, ничего общего с чаем, но очень приятный. Он нашел глазами взгляд «солдата Джейн», кивнул ей и сказал, воспользовавшись возникшей в рассказе паузой:

— Очень вкусно.

— Спасибо, — улыбнувшись, ответила Горобец, — но комплимент не по адресу. Это Иван Иванович нашел эту травку… Как, вы сказали, она называется? — спросила она у проводника.

— Не знаю, как по-вашему, по-городскому, — заклеивая самокрутку, невнятно отозвался Пономарев, — а у нас ее медвежьей махоркой кличут. Да тут много всякой всячины растет, всего и не упомнишь. Вот Савка Хромой — из местных он, из узкоглазых, значит, — тот знатный был травник! Со всей округи к нему народ шел, как в поликлинику. Всем помогал, ага, и никто после не жаловался, даже, наоборот, хвалили. Сгинул он, Савка-то. По весне, вот как раз такой порой, в тайгу за травками пошел и не вернулся. Так его и не нашли — ни живого не нашли, ни мертвого. Да и не больно-то, по правде сказать, искали. Кто он такой, Савка-то, чтобы из-за него всю тайгу кверху дном переворачивать? Эвон, через месяц после него директор леспромхоза пропал. Вышел на ночь глядя нужду справить, и поминай как звали. Этого, правда, искали, да что толку? Пропал, будто его и вовсе не было. Из райцентра милиция приезжала. С собакой, ага. Вот где цирк-то был, вот где представление! Взяла, значит, эта псина след. Ну, известно, что за след — от крыльца до нужника, тут уж не ошибешься. Добежала она, значит, до нужника, покрутилась, понюхала, а потом как завоет, как заскулит! Хвост поджала и бегом обратно в машину. Уж как они бились, чтобы ее оттуда выманить, — нет, не пошла. Скулит, хвостом виляет, а из машины нейдет. Ну, будто тигра учуяла.