Каждого он оделил за эту работу несколькими плитками шоколада и уже собирался направиться обратно в Йеллоунайф, когда тот эскимос, что был помоложе, коснулся его руки и указал на палатку. Лэвери не имел ни малейшего желания заходить в это приземистое, покрытое шкурами конусообразное сооружение, которое прилепилось к скалам в сотне ярдов от него. Но согласился — вовсе не потому, что уступил мягкой настойчивости эскимоса, а просто прикинул, что у этих местных можно поразжиться двумя-тремя песцовыми шкурками.

В палатке мехов не оказалось. Зато на оленьих шкурах там лежала женщина. «Нульяк» — жена, только и смог понять Лэвери из всех объяснений эскимоса.

Палатка вся провоняла тюленьим жиром, и Лэвери брезгливо разглядывал эту женщину. Она была молодая и довольно хорошенькая для эскимоски, но на щеках ее пылал лихорадочный румянец, а в уголке рта запеклась струйка крови. Ее темные глаза смотрели на Лэвери серьезно и пристально. Покачав головой, он отвернулся.

Туберкулез… рано или поздно все местные его подцепляли… Наверное, из-за грязи, в которой они жили. И вряд ли он сделает доброе дело, если отвезет ее в крошечную больницу в Йеллоунайфе, и так уже забитую умирающими индейцами. Лучше уж пусть она умрет у себя дома…

Лэвери был уже на полпути к «Энсону», когда молодой эскимос нагнал его. В руках он держал два больших моржовых клыка, и пилот увидел, что они самого лучшего сорта.

«А, черт с ними… мне-то что. Все равно я лечу на базу без посадок…» — подумал он.

— Иима. Ладно. О'кей. Я возьму твою нульяк. Только поторопись. Дуоу-ии, дуоу-ии!

Пока Лэвери прогревал моторы, эскимосы принесли женщину, закутанную в одежды из оленьих шкур, и положили ее в кабину. Молодой показал на нее и прокричал имя — Конала. Лэвери кивнул и жестом велел им уходить. Отчаливая от берега, он успел заметить позади на берегу две словно окаменевшие маленькие фигурки. Потом самолет оторвался от воды и взял курс на далекую базу.

С тех пор не прошло еще двух часов, а ему снова пришлось глядеть в глаза этой женщины по имени Конала… Лучше бы не видеть ее и не слышать о ней никогда.

Она робко улыбнулась, но Лэвери никак не ответил на улыбку. Он опять протиснулся в кабину и начал перебирать вещи, скопившиеся там за годы полетов над Арктикой. Отыскались заржавленное ружье двадцать второго калибра, наполовину пустая коробка с патронами, рваный спальный мешок, топор и четыре банки тушеной свинины с бобами. Вместе с коробком спичек и складным ножом в кармане нарядной летной куртки это и составляло все спасательное снаряжение. Бедность экипировки как нельзя лучше говорила о презрении к миру, обычно лежавшему далеко внизу под крылом его самолета.

Засунув все в рюкзак, он побрел по воде к берегу. Конала медленно последовала за ним, неся свои оленьи шкуры и большой заплечный мешок из тюленьей кожи. Со все нарастающим раздражением Лэвери отметил про себя, что она вполне может передвигаться самостоятельно. Притворилась, чтобы бесплатно прокатиться на самолете. И накинулся на нее:

— Прогулка кончилась, леди! Твой хитрец приятель втравил тебя в паршивую историю — будь неладны эти его проклятые моржовые клыки!

Смысла слов Конала не поняла, но тон уловила точно. Она отошла на несколько ярдов в сторону, раскрыла свою сумку, достала оттуда леску и начала осторожно разматывать ее. Лэвери повернулся к Конале спиной и забрался на каменный гребень, где уселся, чтобы обдумать ситуацию.

Где-то в глубине сознания тревожно мерцал язычок страха. Что же, черт побери, ему теперь делать? По правилам следовало бы никуда не отходить от своего «Энсона» и ждать, пока его не обнаружит спасательный самолет… если бы он не отклонился от намеченного курса.