По другую сторону зданий Ассамблеи находились более живые здания — если, конечно, такое понятие вообще применимо к зданиям. Все это он видел уже тысячи раз, холодноватые и немного чопорные красоты нью-йоркской архитектуры уже перестали поражать и волновать его воображение — за прошедшие два года он стал воспринимать их привычно. Он просто устал — но так не хотелось идти домой, вечер был таким тихим, прохладным и влажным. Голубая, в редких белесых прожилках мелководья, вода в реке, строго очерченный рамками сероватого бетона бледно-розовый пласт вечернего неба, закат, отражающийся сотнями огней в окнах небоскребов... Серые птицы носились над водой хаотично, как будто обезумевшая толпа со всех сторон швыряла в реку камни. Здесь тоже было небо, была река и птицы. Можно было закрыть глаза и услышать шум московской улицы — память его была жива и щедра на картины из прошлого. У него всегда получалось легко — просто закрыть глаза, и вот уже река Гарлем — американская река — начинала шуметь как-то по-особенному, и снова — набережная, московская Замоскворецкая набережная...

За прошедшие два года он успел узнать, что такое ностальгия. Узнать и привыкнуть жить с этой тоской — она стала его постоянной спутницей, с каждый прошедшим днем напоминая о себе все чаще и настойчивее. От нее никуда нельзя было деться — зря говорят, что со временем ко всему привыкаешь. К чему угодно — но только не к этому... Старое здание издательства «Макгро» — аскетичный небоскреб, признанный шедевр архитектуры лет Великого кризиса, — вызывало в его душе настоящий страх. Он ничего не мог с этим поделать. Он видел только мертвый улей, покинутый пчелами по непонятой, какой-то таинственной и страшной причине. Он старался не смотреть на это здание, старался не проезжать мимо. Старался смотреть на людей, на лица, искал — чаще всего напрасно — улыбки жизни и радости... Но увы — знаменитая, широкая и белозубая американская улыбка, обитательница рекламного мира, нарисованная, но не живая. В жизни все было по-другому. Люди не спешили дарить кому-то свои улыбки, им было не до улыбок — здесь, как и везде, жизнь была полна проблем.

Он еще некоторое время побродил по городу, затем остановил такси и поехал в квартиру. Катя обычно говорила — «домой», но он никак не мог перебороть себя и назвать их жилище домом. Там был комфорт, был даже уют, но какой-то не домашний, а искусственный уют. Все было слишком правильным, слишком идеально сочеталось...

Хотя, конечно же, дело было совсем не в этом. Он это знал — и она тоже это знала. Только об этом всегда молчали. Никогда не говорили ни слова — как будто знали, что потом уже ничего не поправишь. Молчание — последний шаг, отделяющий их от пропасти. Но пока ни один из них не был в силах шагнуть в эту пропасть, предпочитая не смотреть вперед, а оглядываться назад, пытаясь рассмотреть что-то важное, что-то главное, что может спасти или хотя бы отдалить неминуемое. Но сзади была пелена — а впереди пропасть. Они были молчаливыми союзниками, лицедеями в одном театре. Они поддерживали друг друга, когда одному вдруг становилось тяжело играть, прятались друг от друга, когда тяжело было обоим, и продолжали яркими и пестрыми мазками грубоватой кисти рисовать свою жизнь. Они привыкли к этому, хотя каждый где-то в глубине души знал, что рано или поздно придется подвести черту, знал и надеялся на то, что сделать это придется не ему. Так проходили дни.

Машина, взвизгнув тормозами, уехала, подняв легкое, едва заметное облачко пыли. Четыре кнопки — код на входной двери, знакомый пустой лестничный пролет... Что-то было не так. Он сразу не понял, что именно, но чувство тревоги нарастало. Привычная тишина настораживала, и, только поднявшись наверх, на второй этаж, он понял, в чем дело — его не встречает Чип.