Но душно стало настолько, что густой воздух увяз на губах, в легкие не попал, Джош начал задыхаться. Сладость обернулась трупной вонью, схлестнулась петля на горле. Нужно было хоть форточку открыть. Бежать сломя голову! Бежать, пока жив! Нельзя. На улице опасней. Это всё какое-то кошмарное наваждение. Нет.

Вспомнил про Мэву. Хотел разбудить, позвать. Окликнул — ни звука не получилось выдавить из горла. И вообще оказалось, что закрыт в гробу, а сверху уже засыпают землей — стучат комья по крышке. Забился в темноте, кулаками пытаясь выбить крышку. Живой же. живой! Так почему хороните?! А кто-то мерзенько захихикал над головой. Не выдержал и заорал, что есть мочи, выкрикивая из себя наваждение.

И проснулся.

Пока с наслаждением дышал, по комнате гуляло долгое-долгое эхо вопля. Жалобного и отчаянного. Вдруг понял, что не эхо — давится криком-плачем женщина на соседней кровати. Подхватился, едва шею не свернул, натолкнувшись на стул, но удержался на ногах. Нашёл. Схватил липкую, холодную от пота за плечи. Затряс:

— Мэв! Это сон! Кошмар! Посыпайся, Мэв!

Тут же сунулась тяжелая мордаха, ткнулся мокрый недоумевающий нос. Третий жилец квартиры интересуется причинами ночного переполоха.

— Иди пока, Цез. Мэв? Мэв, всё хорошо. Всего лишь плохой сон.

Дернулась, что-то проскрежетала сквозь зубы и пребольно задвинула локтём под рёбра, заставив сердито зашипеть. Но тут же затихла и закаменела.

— Джош? Ох… Извини. Кошмар, ага?

— Ага, — пробежался по голым плечам озноб — сам весь мокрый. "Как цуцик", говорила всегда мама. — Проснулась?

— Да. — Повела плечами, выпутываясь из объятий напарника. Отстранилась. Задышала старательно и ровно.

— Я пойду тогда… — ночью, почти голый, в чужой постели рядом с такой же потной и задыхающейся женщиной. Можно было бы усмотреть в ситуации нечто пикантное, если бы не продолжающийся изматывающий тоскливый страх.

— Да. Иди, конечно…

Хоть при закрытых окнах (а открывать на ночь строго-настрого запретили), спрятался под толстым одеялом.

— Кошмар. Всего лишь. Такой реальный, — тряско сообщила напарница. Так, что сразу стало понятно — тоже лежит, завернувшись в свой плед до подбородка, и дрожит под ним, как напуганная шестилетка.

— У меня тоже кошмар. Газ, наверно, — немногим более твердо отозвался Джош. Очень при том надеясь, что сам не вызывает у Мэвы ассоциаций с пугливым дошколёнком.

— Наверно.

Надышались отравы, вот и снится черт знает что. Никаких совпадений, всё закономерно. Но как же до сих пор… хочется на улицу. То ли воздухом подышать, то ли прогуляться и привести нервы в порядок. Мэва молчала, но не спала, Джош слышал. Ворочалась, судорожно вздыхала, шелестела простынями. Длила и длила собственные джошевы мучения своей вознёй. Не раздражала — именно длила. Знал, что рядом человек тоже мучится, и никак не мог заставить себя расслабиться. Потом совсем уж душераздирающе выдохнула и призналась:

— Джош, мне страшно. Только не смейся… Мне показалось… ох, хари эти. Никогда не было так… реально до жути.

Джозеф не смеялся. Это мэвино признание. Джошу самому опять стало… Иррациональная паника. Снова явственно прошуршало. Всего лишь листок со стола слетел. Цезарь спит и во сне негромко рычит.