— А я знаю? — уныло откликнулся Рыжий. — Лежал там какой-то… До сих пор, наверное, лежит.

* * *

Скрюченное тело лежало на полу узкого сводчатого коридора. Человек был одет в поношенную кожаную куртку, испачканные землей и красноватой кирпичной пылью джинсы и старые туристские ботинки, облепленные засохшей подземной грязью. Тронутые разложением пальцы все еще слабо сжимали пятнистый от ржавчины пневматический пистолет — одну из тех игрушек, которые полностью имитируют боевые стволы известных марок, но стреляют стальными шариками и с пяти метров пробивают насквозь трехлитровую банку с водой. Разобраться в том, что это именно пневматический пугач, мог только человек, которому доводилось держать в руках настоящее оружие, да и то лишь при внимательном осмотре.

Левая рука мертвеца была откинута назад, за спину. Ее полураскрытая ладонь была пуста, если не считать бесцельно копошившейся в ковшике разлагающейся плоти многоножки. На распухшем до толщины сардельки безымянном пальце поблескивал перстень-печатка из дешевого турецкого золота, на запястье беззвучно отсчитывали время кварцевые часы. Обезображенные разложением черты распухшего, объеденного крысами лица с угнездившейся в глазницах белесой плесенью не давали никакой возможности хотя бы приблизительно определить его возраст.

Человека звали Дмитрий Крестовский. Он погиб в возрасте тридцати двух лет, будучи мужчиной, что называется, в самом соку, но без каких-либо определенных занятий. Сам себя он называл игроком, хотя профессиональные игроки сторонились его, считая выскочкой, самозванцем и вообще личностью несерьезной, не заслуживающей доверия.

Он знал, какого мнения о нем знакомые, и в целом был с этим мнением согласен. Пожалуй, единственное, чем он мог гордиться в свои тридцать два года, — это дворянское происхождение. Да и то… Род Крестовских, хотя и старинный, обеднел задолго до Октябрьского переворота. Кроме того, репутация его была запятнана давней некрасивой историей: какой-то предок обладал чересчур живым характером, чтобы достойно нести бремя обветшалой родовой чести.

Об этом предке Дмитрий Крестовский слышал только тогда, когда ему читали нотации после очередного учиненного им безобразия. «Черт меня дернул назвать тебя Дмитрием! — бушевал отец. — Как будто мало было в роду одной паршивой овцы!» А поскольку нотации Дмитрию читали частенько, он постепенно составил себе представление о своем предке, которого звали, как и его, Дмитрием, — картежнике, выпивохе, дамском угоднике и авантюристе, искателе приключений и охотнике за сказочными сокровищами.

Сравнение с тем первым Дмитрием Крестовским очень ему льстило, поскольку он находил в себе самом все перечисленные выше качества, а о дворянской чести имел весьма поверхностное представление и полагал это понятие устаревшим. Тоже мне, драгоценность — честь! Да у кого она в наше время имеется? Потому-то предки Россию и прогадили, что слишком много думали о чести и достоинстве и слишком мало — о деле. Честь… Тут и без чести только успевай поворачиваться, а вести в наше время серьезные дела с оглядкой на нее — это все равно что плавать с двухпудовой гирей на шее или, скажем, играть в карты, держа их рубашкой к себе, а картинкой наружу…

Месяца за полтора до того, как из никчемного, но все-таки живого человека превратиться в разлагающийся кусок холодного мяса, Дмитрий Крестовский попал в скверную историю, то есть сел играть в карты с теми, с кем садиться не следовало ни в коем случае. Люди, которых он принял за стопроцентных лохов, оказались профессионалами. Каталой, насколько понял Крестовский, являлся только один из них, остальные были на подхвате на случай возможных недоразумений — таких, например, как предпринятая запоздало прозревшим Дмитрием попытка прервать игру.

В тот момент, когда ему силой помешали встать из-за игрового стола, уже начавшего походить на поле битвы при Ватерлоо, проигрыш его был невелик и существовал пусть призрачный, но все-таки шанс отыграться.