— Пожалуй, надо, — не сразу ответил Андрей.

Гриша понял, что лучше бы помолчать о ране.

— Последнее твое письмо пришло в Рождественский пост, в самом начале, — сказал он. — Ты писал, что светлейший князь как будто понял: штурма не миновать. Ибо зимовать под стенами Очакова — понапрасну губить людей.

— Да ему уже давно толковали, что пора кончать с осадой и объявлять генеральный приступ, — сказал Андрей. — Останься с нами граф Суворов — не стали бы ждать морозов, чтобы покончить с этой затяжной осадой.

— А верно ли, что Очаков — совершенно европейская крепость? И что французские инженеры сделали ее жемчужиной новейшей фортификации?

— Я бы не сказал так, — подумав, отвечал Андрей. — Бастионы низки, ров сухой, со стороны моря — просто каменная стена. Французы построили десять передовых люнетов. Вот тебе и вся Европа.

— Отчего ж с июля держали в осаде?

— Оттого, что перебежчики донесли — вокруг крепости минные галереи, и когда мы пойдем на приступ — тут эти мины и рванут. Светлейший писал нашему послу в Париже, чтобы добыли планы Очакова со всеми галереями. И всем говорил, что сумеет принудить турок к капитуляции без всякого приступа… Да ладно, не будем об этом. Очакова, считай, более нет на свете. Светлейший велел срыть город и крепость до основания, только замок Гасан-паши зачем-то распорядился пощадить. Там-то, в замке, когда наш полк взял его приступом… Да будет об этом… Я чай, вы тут, в столице, едва ли не лучше нас знаете, кто какую колонну на штурм вел да как пушки через лиман по льду тащили…

— А ведь в прошлую турецкую войну и измайловцы под Очаковом бывали, — заметил Гриша. — Бог весть в котором году, знаю только, что их на приступ сам Миних водил.

— Миних — это при царице Анне Иоанновне. Да ты мне лучше столичные новости объяви.

Гриша стал перечислять знакомцев и события. Андрей молчал и кивал, тихо радуясь, что нашел, чем занять друга.

Потом, когда Андрея отвели в угловую комнату и уложили, Гриша исхитрился вызвать дядю Еремея и отвел его в свою спальню.

— Что стряслось? — спросил он.

— А то не видите, сударь, — хмуро отвечал старый дядька. — Ранен мой голубчик в голову, да рана — пустяк, уж зажила почти. Но то ли от нее, то ли оттого, что в замке со стены свалился и затылком о каменюку треснулся, — глаза служить не хотят, доктор-немец приказал повязку носить.

— Лучших врачей найдем! — пылко пообещал Гриша. — Не может быть, чтобы не вылечили! Глаза-то сами целы?

— Целы. Только глядеть не хотят.

— Заставим!

— Для того и велел себя в столицу везти. Только ни с кем не хочет про это говорить, так что вы уж, сударик мой, его не допекайте.

— Вот что, дядя Еремей. Сейчас я вряд ли что сделаю — у нас дома свадьба. Машу выдаем. Помнишь Машу?

— Как не помнить. Так ведь дитя еще?

— У нас и пятнадцати лет просватывают, а ей уж восемнадцать. Вот свадьбу отгуляем — я тут же за дело и возьмусь.

— Восемнадцать… — ошарашенно повторил Еремей. — А мне-то сколько тогда?.. — и принялся считать, бормоча и загибая пальцы.

— Тебе, я полагаю, полвека давно уж стукнуло, — весело сообщил Гриша. — Коли ты соломинский дядька — то тебе его, поди, шестилетним отдали? И тебе вряд ли было менее сорока… Погоди… сколько же Соломину?!

Еремей отвлекся от вычислений и замер, приоткрыв рот.