— Двадцать семь? — неуверенно спросил Гриша. — Он всегда был старее меня на пять лет… Или на шесть? — эта арифметика оказалась чересчур сложна и для гвардейца, и для дядьки. — Так вот, дядя Еремей, к Маше отменный жених посватался, — махнув рукой на цифры, продолжал Гриша. — И он ей не противен. Славная парочка! Сам знаешь, большого приданого за Машей нет. Батюшка, чтоб ему…

— Да уж, — согласился Еремей и, не желая заставлять хозяина рассказывать об отцовских непотребствах, сказал: — Красавица, поди, выросла?

— А сам увидишь! Она тебя вспомнит… Что это — Андрей тебя зовет?

— Ох, бегу, бегу… Он, голубчик мой, бессонницей мается, пока не заснет — то одно ему, то другое…

Гриша кликнул своего денщика Ивашку, дал поручения на утро и, выпив еще с полстакана вина, лег спать.

* * *

Андрею было не по себе. Он надеялся, что дорожная усталость быстро нагонит спасительный сон — спокойный и мирный, а не тягостную дрему, прерываемую резкими колыханиями возка. Однако сон все не шел.

— Выведи-ка меня на крылечко постоять, — попросил Андрей сонного Еремея.

— И то — свежим ветерком обдует, полегчает, — согласился старый дядька. — На морозце-то сейчас хорошо… а с морозца потянет в дрему… — он накинул Андрею на плечи шубу, сам поднял с пола тулуп, которым укрывался.

Оба вышли на крыльцо. Следом за ними побрел, едва ль не с закрытыми глазами, до ветру Тимошка.

— Можно посидеть на лавочке, — предложил Еремей. — Вон она, у калитки. Свести со ступенек?

— Сведи.

Мир Андрея теперь состоял из звуков и запахов. Он уже стал привыкать к этому…

До Санкт-Петербурга по зимнику им удалось добраться очень скоро. Теперь следовало поскорее отыскать доктора Граве — как объяснил Андрею герр Баллод, молодого, но очень честолюбивого и толкового немца. Этот Граве приехал в российскую столицу за деньгами и славой и потому брался за трудных больных, чье излечение дало бы ему известность и богатых пациентов. В родном Кенигсберге он несколько раз удачно оперировал людей с поврежденным зрением.

До встречи с Граве Андрей не желал видеть никого из родни и старых товарищей. Тому были две причины: первая — слепота, а вторая — Андрей вышел из гвардии в армейский полк, потому что гвардейская роскошь была не по карману, и теперь не хотел являться перед молодыми щеголями-измайловцами нищим инвалидом. Гриша — дело особое. Гриша привязался к нему, как к старшему брату, да и был примерно в том же положении — небогат. Но Андрей рано осиротел и рос у двух полоумных теток, которые с младенчества определили его в гвардейский Измайловский полк, чтобы было чем похваляться в свете. А Гриша имел батюшку — мота и картежника. Приданое сестры Маши ему удалось сохранить чудом — умные люди помогли купить на выделенные матерью деньги ценные вещицы и спрятать их у надежного человека. Об этом приданом ходили всякие слухи, но все сходились на том, что такую красавицу можно взять и в одной застиранной рубахе.

— Стой тут, Дуняшка, — услышал Андрей девичий голосок. — Жди…

Калитка скрипнула, зашуршали юбки, пронеслись по двору быстрые ножки, гостья стала стучать в Гришино окошко, перстеньком о ставень. Андрея и стоящего рядом Еремея она впопыхах не заметила.

— Что еще такое? — громко спросил разбуженный Гриша. — Ивашка!..

— Молчи, Христа ради! — взмолился звонкий голосок. — Братец, батюшка, выручай!

— Маша… — прошептал Андрей.