— О черт, это ты здесь, Александр-Бенуа?

— Как два да два — двадцать два, браток! — отвечает мой толстомордый друг.

— А я?

— Ты? Э-э… Ты тоже здесь, слава Богу…

— Где?

— В больнице Кельбошибра.

— И давно?

— Ну, так примерно часов сорок восемь. Как только нам сообщили, шеф велел мне приникнуть к твоему изголовью.

— Сообщили о чем, Толстяк?

— Ну… о том, что произошло, об этой ерунде?

— О какой ерунде? Что произошло?

Он прокашливается. Затем вздыхает и еще более тихим и немного надтреснутым голосом произносит:

— Ну-ка давай ложись поудобнее, парень. Не дергайся, я расскажу тебе все по порядку.

Я предчувствую плохие новости.

— Я ослеп, да?

В качестве ответа на мой вопрос он выдавливает из себя смешок.

— Нет, вы послушайте этого поганца! Совсем с ума сошел! Ослеп! И он теребит себе репу такими идиотскими мыслями! Ослеп! У тебя, парень, видать, крыша поехала! Ты спятил! Полное разжижение мозгов! Серое вещество вытекает через сливные отверстия! Ослеп! Клянусь, у тебя чердак прохудился! И я перся из Парижа, чтобы слушать подобную чушь? Ослеп, твою мать, а? А мои зенки, они что, тоже ослепли? Нет, ответь, слабоумный, мои зенки тоже ослепли?

Он горячится еще больше и заходится кашлем как задушенный.

— Хорошо, если я не ослеп, то скажи, почему я тогда ничего не вижу, а, Толстяк? Совсем ничего. Ничегошеньки! Мы что с тобой, в полной темноте?

Его огромный зад, осторожно (как ему кажется) опущенный на край моей кровати, чуть не выпихивает меня на пол.

— Послушай, Сан-А, — говорит Берю, — послушай меня… У нас друг от друга секретов нет. Рука об руку, всегда… Без вранья! Никогда! Только правду! По-честному! Ладно, я скажу тебе: нет, мы не в темноте. Солнце даже в излишке. Это реальность, вот… Я тебе объясню. Выложу ситуацию всю, как есть, на чистоту, без вранья. Скажу тебе все! Как на духу! Чего ради скрывать? Чего брехать? Но, черт возьми, ты не ослеп! Бог мой! Что за мысли? Ты совсем не слепой, у тебя сейчас просто затык: ты просто не видишь своими глазами и не будешь видеть еще некоторое время. У тебя там, как они сказали, коровьи титьки, или нет, скорее рога… Или нет, скорее северное сияние… Нет, точно не оно… Что-то типа радуги… А, вот, шкурка от радуги! Словом, у тебя кранты с оболочкой от радуги в глазах…

— Радужной оболочкой?

— Да, точно! Как я и сказал! Ты только не волнуйся, парень! Ты, главное, надейся! И не понадобится пришивать пуговицы заместо глаз! Ты понял? Словом, это не помешает тебе видеть, значит, я бы сказал…

— Знаешь, я всегда думал, что человек, лишенный зрения, называется слепым, — говорю я срывающимся голосом.

Но тут уже и Берю не выдерживает. Он обрушивает на меня потоки слез, заливающие мою койку, как тропический ливень.

— Ну вот, все, сволочь! — рыдает Толстяк. — Вытянул из меня! Теперь ему палку для слепых подавай! Собаку-поводыря! Габаритные огни! Я сам тебе вырежу из полена деревянную плошку, будешь из нее протертый суп хлебать! О боже, боже! Начнешь ходить к церкви с протянутой рукой, побираться на паперти! Подайте Христа ради, дамы-господа! Бог вернет с процентами! Ну что в башку себе забрал этот тип? Такие дурацкие мысли в его-то возрасте! Ты же не подыхаешь, слава тебе господи, Сан-А! Ты всего лишь слепой! Да, слепой…

Тут в апофеозе комедии он начинает реветь, как безутешная вдова на кладбище. Спазмы сотрясают мою койку, будто волны утлое суденышко посреди бушующего океана.