Притаилась Наумовна за ольховой порослей, до боли в очах в серую ленту дороги вглядывалась. И вот увидела: едет впереди прочих он, меч червлёный из-за мятля поблёскивает. А кметей — то с собой мало взял, на силу свою понадеялся: всего-то с дюжину с ним добрых молодцев. И зашептали сами собой уста девичьи поговорку-заговорку, которой бабы из их печища мужей своих на медвежью охоту провожали, только слова позабылись, да новые сложились:

— Ой, Перун, Небесная гроза, не гневися ты на ладо моего, не пускай в него стрелочки свои, а пусти в меня, неразумную. Ой ты, конь борзой, ты не спотыкнися дороженькой да вынеси ладу моего от ворогов. А ты, меч вострой, не затупися; ты, щит, не разломися. Возвратись ко мне, мой миленький, не покинь ты меня. Пусть стрелы мимо тебя пролетят, пусть ворогов твоих конь твой борзый потопчет, а меч верный порубит. А коли смерть за тобой придёт, то приманю я её к себе, лишь бы ты, мой ладо, жил да поживал, деток да славы наживал, не со мной, так с другой. Охрани тебя леший да водяной от людей и зверей; не оставь в милости его Свет — Солнышко.

Не услышал князь её шёпота, мимо проехал. А девка взглядом его долгим проводила и прошла вслед за ним несколько шагов, пока не затих в лесу стук копыт.

… Случилось так, что в конце хлебороста заболел Олежец. Поехал он к Неву-морю порыбачить; уехал здоровым, а возвратился хворым: вода холодная в море была, а тарок ветра лодку перевернул. Понадеялся на крепкое здоровье свой парень, одёжу мокрую не сменил — ну, и Огнея его и поймала… Зима Ярославовна уж и не знала, что делать, водила и к Банной матушке, да всё напрасно. Тут-то ей на помощь и пришла Гореслава. Сбегала девка в лес за берёзовыми почками, отыскала на пригорках душистую ромашку, заварила зерна овса и начала всё это парить да настаивать.

Голуба до того любопытна стала, что от печки не отходила, глазами большими следила за ловкими пальцами Наумовны.

И вылечила-таки девка парня, через неполную седмицу на ноги поставила. С тех пор стали звать её к тяжелобольным. Дивилась этому Гореслава: неужто в Градце нет старух-знахарок, которым леший открыл часть своих секретов потаённых?

— Уж не Лесная Девка ли ты? — как-то спросила Зима Ярославовна у Наумовны, когда та травы свои целебные в клети развешивала.

— Нет, — улыбнулась она, — просто с детства я полесовничаю. Люблю я лес, и он тоже меня любит. Но вы не пужайтесь: скоро уж уйду от вас.

— Куда же?

— Домой. Давно я родных не видала.

— И ты мне как родная. Знаешь, сердце моё материнское успокоилось бы, если б Олежец женился на тебе.

— Градец — город большой, невест в нём много лучше меня, но за похвалу спасибо.

— Знаю я, с кем сын мой гуляет. Славина — девка непутёвая, нитка под рукой её рвётся, узор под пальцами не вьётся. А у тебя всегда полотно браное, на вес золота. На лицо ты смазливая, нрава кроткого.

— Не могу я просьбу вашу уважить без согласия родительского, да и Олежцу я не мила.

С тех пор мысль страшная закралась в голову девичью: вдруг сосватают; отыщут избу её родную да и пришлют к родичам сватов. Что же делать тогда ей, бедной головушке, не хочется ведь ей быть женой нелюбимого. Лучше бы за кметя какого-нибудь пойти, хоть за Ермила, только не за угловатого Олежца. Угрюмый он (в отца пошёл) да умом не вышел. Охрани от беды, чур!

А сердце девичье с каждым днём всё сильнее билось; чуяло оно беду. Как-то раз проснулась даже Гореслава посреди ночи от страшного сна: привиделось ей, что убит её ясный сокол чёрной стрелой, не летать ему больше под небесами.