Дивей не утаил, что ведомо ему о крещении великого князя, и говорит:

— А наказ твой, княже, я исполнил. Вели нести гусли звончатые.

Разошелся великий князь, о походе сказывая, опрокинул ковш меда, утерся рукавом.

— Ну-ка, боярин! — кричит. — Неси гусельки!

Боярин явился с гуслями, положил их на колени старцу, а сам на конец лавки сел, привалился к стене — слушать приготовился.

Дивея же перебирает струны перстами, гладит, обласкивает их, но песнь не начинает. Глядит вокруг, бродит очами по светлице, ровно с мыслями собирается. Ничего не укрылось от взгляда Дивеева: харатьи на полу сапогами топтаны, бог христианский на доске мазаный, в переднем углу — чужеземная книга, ровно камень, черна, горбата…

— Пой песнь свою, Дивеюшко! — взмолился князь. — Больми алчный я ко слову твоему!

Тут на пороге грек Михаил очутился. Неслышно отворил дверь и на князя зрит, глаза угольями горят. Но молчит поп, будто тоже Дивееву песнь слушать пришел. Взметнулся, встрепенулся великий князь, заходили желваки по скулам, а очи сами к иконе обернулись, сшиблись с Божьими очами, точно тьма воинов в диком поле. Все зрит Божье мазаное око, не скроешься…

Осел великий князь, словно богатырский конь перед пропастью, опустил плечи.

— Крестился я, Дивей, и веру новую принял, христианскую, православную. Отныне песни твои — поганые… А святы лишь молитвы Христу-спасителю!

Поп Михаил так же неслышно двери притворил и исчез из светлицы. Дивей же ровно не слышал Владимира. Трогает струны перстами, и звучат они, как быльник степной под ветром. Подобрел Божий лик в углу от слов княжеских, а Владимир-то вдохновился, рубаху на груди распустил, плечи расправил и пошел по светлице.

— Веру-то принял, а в бога христианского поверил ли? — наигрывает себе Дивей. — От веры сердце пылать должно, а тебя лихорадит, трясет. Дрожишь, аки лист осиновый… Егда на Корсунь собирался, не ты ли Перуну-богу требы клал да клялся оружьем своим? А верил ли ты?

Нахмурился великий князь, будто столб, стоймя стоит. Дивей же бьет его словом, ровно палицею, а из струн гусельных звонкие стрелы пускает.

— Мечешься ты, княже, аки зверь в клетке. Паки юным метался ты и богам поклонялся без веры. Нет в тебе бога, ни Перуна русского, ни нового, христианского. Знавал ты едину богиню, да не Мокошь, а Рогнеду-княжну. Силою имал ее, и чаял я — навечно ты веру обрел. Да силою веру не обрящешь, и отринул ты Рогнеду, аки сейчас богов своих. И другую имал, и третью… Аль с верою брал, аль без веры?.. Молчи, княже, слушай песнь мою, слушай!.. Ужели не ты, Владимир Святославлич, аки на польские города собирался, вынес из терема своего идолов, да утвердил их на холме, идеже оные и поныне стоят? Веру ль ты утверждал на Руси, али себя в великом княжении? Ужель не ты послал Добрыню в Новгород, дабы то же учинить?.. Слушай, княже, слушай!.. Выгоду ль ты для себя ищешь? Для Руси ль блага? Для бояр своих и людишек? Да что за вера тогда, коли в ней токмо выгода одна?

Затрясся телом князь, задышал, ровно конь запаленный.

— Пошел, боярин! — кричит доверенному.

Вытолкал его, дверь притворил да и рухнул старцу в ноги. А гусельный звон в светлице уже будто море плещется: набежит крутая волна — и откатится…

— Пощади, Дивеюшка! Сам сказывать стану! Тяжко мне, ох, тяжко! Душа слова просит, утешения. Ровно бремя каменное на сердце ношу. Нету веры-то во мне! Нету! Ищу — обрести не могу! В княжне, в Рогнеде, не было! А вознес я на холм Перуна-бога и других богов, — ан нет во мне их! И поведаю тебе, дедушко, тайну великую: пока я с дружиною в походе, мне и бога не надобно.