При всей шутливости приведенной выше параллели с мифологическими сюжетами, она несет в себе важный смысл: произведения Ле Гуин прочно укоренены в мифологии, в коллективном бессознательном человечества. Это позволяет обычной приключенческой фабулой выразить глубокие философские идеи, причем этот метафизический заряд сохраняется и при переводе на другие языки. Читатель может в этом убедиться и сам — книга перед ним.

В заключение позволю себе одно отступление личного характера. Автору этих строк всего один раз довелось видеть и слышать А. Н. Стругацкого. Дело было в 1980 году, в студенческом клубе. На вопрос о любимых авторах Аркадий Натанович ответил: «Кафка, Булгаков, Габриэль Гарсиа Маркес и Урсула Ле Гуин».

СЛОВО ДЛЯ «ЛЕСА» И «МИРА» ОДНО

Предисловие к английскому изданию 1977 года

Во всех сочинениях Фрейда, по-моему, нет ничего прекраснее его утверждения, что мотивация творчества художника — в желании «обрести уважение, власть, славу, богатство и любовь женщин». Такое утешительное, такое всеобъемлющее заявление! Оно объясняет в художнике решительно все. А некоторые художники с ним даже соглашались, Эрнест Хемингуэй, например. Во всяком случае, он сам сказал, что пишет ради денег, а поскольку он был уважаемым, власть имущим, богатым, прославленным художником, любимым женщинами, то ему лучше знать.

Есть и другое высказывание о желаниях художника, которое мне представляется менее темным. Первые две его строфы гласят:

Эти строки Эмили Бронте написала в двадцать два года. Она была молодой, неопытной девушкой, не уважаемой, не богатой, не власть имущей, не прославленной, а что до любви («женщин» или какой бы то ни было), то сами видите, как презрительно она отзывается о ней. Однако я считаю, что Эмили имела куда больше прав говорить о мотивации творчества, чем Фрейд. Он теоретизировал. Она же знала.

Пожалуй, искать единую мотивацию для такого сложного, затяжного, многообразного занятия, как искусство — дело бесполезное, если не просто вредное; мне кажется, однако, что Эмили Бронте подобралась к ответу максимально близко, произнеся слово «свобода».

Отсюда, и для художника, и для тех, кто ему внимает, творить — значит искать свободу. Согласившись с этим, вы тут же поймете, почему люди серьезные отвергают искусство, не доверяют ему, клеят на все его виды ярлык «эскапизм». Военнопленный, роющий подкоп, чтобы выбраться на свободу, беглый раб и Солженицын в изгнании — все они эскаписты. А кем же им быть еще? Это определение также объясняет, почему все здоровые дети умеют петь, танцевать, рисовать и играть в слова; почему искусство — важный элемент психотерапии; почему Уинстон Черчилль писал картины, а матери поют колыбельные, и что не так у Платона в диалоге «Государство». Да, определение Бронте куда полезнее фрейдовского, хотя заявление Фрейда несравнимо забавнее.

Я не знаю, что именно Фрейд понимал в данном контексте под словом «власть». Эмили о власти не упоминает, и, видимо, не случайно. Косвенно о власти высказался Шелли: «Поэты — непризнанные законодатели мира». Это не так далеко от того, что имел в виду Фрейд — я сомневаюсь, что отец психоанализа говорил здесь о непосредственной, радостной власти художника над его материалом: движениях пальцев скульптора, па-де-де балерины, о праве писателя даровать персонажам жизнь или отнимать ее; гораздо вероятнее, что словом «власть» он обозначил способность идеи оказывать влияние на других людей.

Желание обрести власть, в смысле власти над другими, — вот что уводит большинство людей прочь от дороги к свободе. Должно быть, Эмили Бронте не говорит об этом желании только потому, что для нее, в отличие от ее сестры Шарлотты, оно никогда не было даже соблазном.