Смысл приведенного синодального решения, конечно, странен для теперешних взглядов и понятий. Во-первых, постригают человека в монахи не только не спрашивая, желает ли он или нет сподобиться чина ангельского, а прямо «подневольно»; а во-вторых, при понятиях нынешнего растленного века кажется несообразным и оскорбительным для идеи иночества наказывать безнравственного человека возведением его в сан иеромонаха. И несообразность эта увеличивается еще более тем, что после возведения бесстыдника в сан иеромонаха его надо употреблять в черные монастырские труды и содержать при монастыре невольником «до конца его жизни»… Все это и нелогично, и совсем несоответственно с преступлением. Но сталось с накуролесившим Кириллом по писанному в синоде: его отвезли в Боровск и 3-го мая сдали в Пафнутьев монастырь приказному того монастыря Евсевию Заломавину.
Оставалось отца Кирилла выдержать шесть недель и потом (если он не убежит) постричь его в монахи.
А отец Кирилл между тем чина ангельского не жаждал. Напротив, он тяготел еще к грешному миру, он желал возвратиться к Всемилостивому Спасу в Наливках, и как сейчас увидим, кое-что для этого уже устроил с весьма хорошим для человека его положения соображением.
Вместо того, чтобы сокрушаться духом и, смирясь, начать плакать о своих грехах у раки святого Иакова Боровского, Кирилл, стоя на самом краю разверзтой пропасти, решился вступить в отчаянную борьбу с осудившими его московскими духовными властями и отбиться от «подневольного пострижения» в чин ангельский.
Знал он или не знал, как там, на севере, в «чухонской столице», борются тогдашние самобытники и западники, – решить трудно, но очень мог и знать. Он уже давно влачился по дикастерским крыльцам и монастырям, а в монастырях политикою занимаются так же ревностно, как «всем тем, чем (по выражению митрополита Евстафия) им заниматься не следует».
Там все знают и иногда соображают весьма тонко: начинался 1730 год, и на горизонте восходила звезда Анны Ивановны, а за нею выплывал на хвосте «немец» Бирон…
Переезд «домой», о котором заговорили было при Петре II, делался недостаточным вздором, над которым начали уже подшучивать те, которые еще так недавно сами об этом болтали.
«Немец» должен был войти в силу и значение, и «духовные вышнеполитики», конечно, примкнуть к нему. Москва и все московское пойдет на убыль, и люди «чухонской столицы», конечно, будут опять находить удовольствие делать все, что можно сделать наперекор Белокаменной.
Кирилл, очевидно, сообразил «действо» разнообразных элементов, кои начали обнаруживать на русскую жизнь свое влияние, и пустил челобитную на Москву в Питер, и запросил как можно больше, – чисто по-московски, – «чтоб было из чего уступить».
Он знал, что «запрос в карман не лезет», а между тем побольше спросить, так люди растеряются и… как раз дадут то, чего не следовало.
Глава девятая
Напоминаем, что политический момент был крайне острый, а в частной судьбе отца Кирилла наступал «последний день его красы». Приказный Пафнутиева монастыря Заломавин был человек крутой и отцу Кириллу не мирволил; он запер его с ломтем хлеба и кружкою воды в особливую келью и держал на замке. Так, вероятно, он хотел его проморить до пострига в монахи. Кирилле оставалось только лить слезы и петь «жалостные калязинские спевы», сложенные подобными ему жертвами «подневольного пострижения»:
Ах, и что же это в свете преуныло,
Преуныло, в большой колкол прозвонило. |