– А печенья нет? ― спрашивает, а потом слегка краснеет. Ох, этот румянец что-то такое творит со мной. И ведь не девственница уже, и не восемнадцать давно, а все равно не утратила этого свойства ― краснеть по каждому поводу.

– Есть, ― отвечаю и приношу ей печенье с шоколадной крошкой.

– Прости за наглость, ― тихо говорит она. ― Спасибо.

Мишель берет с тарелки печенье и смачивает его в молоке, а потом засовывает в рот размокшей частью. А мне хочется выть и рычать одновременно. Выхожу на кухню, залпом выпиваю стакан воды, нервно барабаня пальцами по столешнице, и возвращаюсь в гостиную. Сажусь рядом и убавляю звук, а Мишель поворачивается ко мне лицом и с интересом рассматривает. В полумраке гостиной только одна половина ее лица четко видна, вторая же остается в тени. Но даже так я могу увидеть, что она настроена внимательно слушать меня.

– Мишель, я хочу, чтобы ты осознала всю степень опасности побега. Я понимаю, что тебе невыносимо все время находиться взаперти, но я не могу тебя отпустить. Я сойду с ума, зная, что ты где-то там бродишь без защиты. Если они поймают тебя ― а они поймают, это дело времени, ― то обязательно нанесут вред. И хорошо, если это будет быстрая смерть. Но в банде к женщинам немного другое отношение, знаешь ли. ― Мне вспоминаются слова Адриана о деятельности Райана и хороших девочках, и меня передергивает. ― Ты больше не будешь жить в подвале, но и из дома ты выйти не можешь. Максимум, который я могу тебе позволить, ― это выйти вместе со мной кормить собак утром и вечером.

– Они меня загрызут.

– Они привыкнут к тебе, если ты будешь со мной и будешь помогать их кормить.

– Это питбули, Финн.

– Я в курсе, ― усмехаюсь.

– Давно они у тебя?

– Лет пять уже.

– Так они и раньше были? До…

Киваю.

– Да. Эти собаки со мной давно. Я забрал их из приюта.

– Из приюта? ― она оживилась и улыбается. ― Ты серьезно? Суровый…

– Только не начинай, ― резко осаживаю я. ― У меня же не болонки.

Мишель смеется, а я залипаю на ее смехе. Он как будто проникает мне под кожу.

– А я бы посмотрела на болонок, которых ты воспитываешь. Нет, дрессируешь. Суровым таким тоном, знаешь?

Она откидывает голову назад и теперь смеется громче, а по моей коже прокатываются волны удовольствия от этого звука. Я даю ей спокойно забавляться, понимая, насколько тяжело ей было все эти дни взаперти. И даже моя компания не могла скрасить ее заточения.

– Все? ― спрашиваю, когда она вытирает слезы из уголков глаз и восстанавливает дыхание. ― А теперь серьезно, Мишель. Нам грозит опасность.

Ее улыбка сползает с лица, и она слегка хмурится.

– Но ты же заручился поддержкой полиции.

– Она негласная. Мне помогают и прикрывают, но не защищают. Так что и у тебя нет защиты.

– А нельзя твоего человека из полиции попросить меня защитить?

– Лучше меня это никто не сделает, Мишель, ― возражаю я. Даже если сделает, я не готов ее отпустить и полагаться на чужие навыки. ― Теперь я ― твоя единственная и самая надежная защита. Ты мне не доверяешь свою безопасность? ― спрашиваю немного игриво, чтобы расслабить ее хотя бы на секунду.

Она выдыхает и напряженные плечи опускаются.

– Доверяю, ― бормочет тихо, заглядывая в чашку с молоком.

– Пей, остынет. Если ты доверяешь мне, тогда и я могу доверять тебе. Правда? ― Она кивает. ― В таком случае ты не обязана возвращаться в подвал. Только если тебе захочется побыть наедине с самой собой. Остальные комнаты в доме не обставлены, там даже присесть не на что.