|
Знаю: не любят такие, как ты, ох, как не любят, когда их не любят!»
Сам ты во всем виноват. Позарился на пустяк, а душа большой разбег взяла… Она летать собиралась, а ты ее прыгать заставляешь — с кочки на кочку… …Мимо прошла Анна, запозвякивала рукомойником. — Спала хоть немного? — спросил Егор. Волосинки в лампочке под потолком покраснели, и она зажглась. Егор подошел к ходикам и одним движением подтянул гирю до предела. В голове у него было тяжело и ясно. — Попроси-ка отгул-то, — сказала Анна. — Никакого отгула я просить не буду, — ответил Егор, — не заработал еще.
<sub>1964 г. </sub>
Мамино слово
<sup>Рассказ </sup>
Начать, пожалуй, придется с того, что я не поздравил маму с днем рождения — и как потом оказалось — последним ее днем рождения. Верно, это — самый горький рассказ из всех, какие я написал и еще напишу, но и самый необходимый, по крайней мере, для меня. В который уж раз заново переживая все, я мучительно ищу и в конце концов нахожу настоящие причины и неумолимый, ясный смысл многих, может быть, самых главных событий моей жизни. Занятие это подобно оперированию без наркоза, но зато в итоге всегда приносит исцеление. Ведь если даже с большим опозданием поймешь, что непоправимо ошибался, острое сознание вины сменится уверенностью, что таких ошибок у тебя никогда теперь не будет. И надо обязательно много страдать, чтобы кому-то, хотя бы одному человеку, помочь преодолеть страдания или миновать их. Тем более, надо много верить, чтобы кому-то передать хотя бы часть этой веры. Рука плохо слушается. Она пытается бежать по бумаге в ритме моего бухающего сердца. И буквы из-за этого получаются большими, словно я пишу эскиз плаката. И еще мне кажется, что будто пишу не я, а кто-то другой и взрослее меня, и откровеннее… Да и весь рассказ непривычен. Я долго прятался от него, изобретал всяческие причины, чтобы он не появился на свет; предчувствовал я ту высокую цену, которой расплачусь за необходимость поведать о своей беде. Но понял: надо разорвать грудную клетку, показать другим, какое неизбывное горе в твоем сердце — для того, чтобы хоть кого-то спасти от этой операции. Так вот, я не поздравил маму с днем рождения. Когда я уже вернулся из Москвы, спросил о мамином здоровье, просмотрел скопившуюся за полмесяца почту — я все еще не поздравил, все еще забывал… И тут мне напомнили, и сказали, что этого простить нельзя. Конечно, почти до утра я не спал. Лежал и думал: как же так получилось? И — непростительно… Понятно, с какими чувствами я шел назавтра к маме. В голове вертелись и стукались друг о друга десятки самых нелепых оправданий, самых убедительных неправд и примитивных лжей. Особенно мне мешала коробка московских конфет, которая, конечно, была ни к чему. Ведь мама лежала на исследовании в онкологическом диспансере. И в эти самые дни решалась ее судьба: рак или нет? А я… Ведь я действительно просто забыл о ее дне рождения! И это мне тогда казалось таким несусветным, каким сейчас кажется предельно понятным. Мама, когда я протянул ей коробку конфет и начал что-то там бормотать о своей забывчивости или что-то врать со стыда, остановила меня жестом: дескать, пустяк, сынок. А около шеи, возле плеча, приклеен кусочек марли — отсюда и брали ткань на исследование, на смертный приговор. Но мы тогда ничего не знали. Мы узнали другое: выписывают! Даже предчувствия беды не было. Даже в голову не приходило, что солнце будет, что небо будет, что мир будет, а мамы — не станет. |
