«Небось сейчас обдумывает формулу вызова „этого старого сухаря“, то есть меня, грешного, на дуэль, — насмешливо подумал Бежецкий, глядя ему вслед. — Дудки, не доставлю я тебе такого удовольствия, Петруша. Да и папаша уши оборвет, если что. Не посмотрит на звездочки!»

Но шутки шутками… Александр повернулся в седле к полковнику князю Гверцианидзе, также осуждающе глядевшему вслед юному Трубецкому:

— Командуйте, Эдуард Ираклиевич.

Старый служака подобрал живот и приосанился.

— Первый эскадрон!..

* * *

Конечно, ничего похожего на реальную службу так и не получилось. Дежурства во дворце, вахт— и плац-парады во время празднеств, а главное — постоянная и утомительная до крайности муштра, выездка в манеже и прочая, и прочая, и прочая… Естественно, в боксах при казармах лейб-гвардии Уланского полка в Новом Петергофе стояли до поры и другие верные лошадки — гусеничные бронетранспортеры с вычурным значком полка на бортах, в цейхгаузе висели камуфляжные комбинезоны, каски, бронежилеты, стояли вдоль стен ухоженные автоматические карабины, но…

Следуя какому-то идиотскому изгибу штабной логики, все три уланских полка да один из гусарских — Гродненский (бывший Володькин, кстати) — из всей гвардейской кавалерии пересадили на бронетехнику, когда еще в конце тридцатых годов прошлого века стало окончательно и бесповоротно ясно, что боевой век лошадки-труженицы закончился раз и навсегда, а молодецкие кавалерийские атаки в сомкнутом строю никогда не возродятся. Казалось бы, быстроходные бронемашины созданы для кирасир, конногвардейцев и кавалергардов — тяжелой кавалерии, настоящих «танков» прошлых веков, но… Упомянутые полки, равно как драгунские и лейб-гвардии гусарский, в начале сороковых, сразу после принятия на вооружение изобретенного господином Сикорским геликоптера (он же по-русски вертолет), оседлали винтокрылую машину. Прикованным к земле уланам оставалось лишь с тоской взирать на «крылатую кавалерию»… Впрочем, с середины прошлого года ВСЯ гвардия вынуждена была забыть о реальной боевой подготовке и защитной форме. Теперь, в цветных и нелепых парадных мундирах образца позапрошлого столетия, гвардейцы разбивали вдрызг сапогами и копытами лошадей плацы, готовясь к самому грандиозному юбилею в истории Империи — празднованию трехсотлетия основания стольного Санкт-Петербурга. Проекты и прожекты торжеств не шли ни в какое сравнение ни с двухсотлетием, ни с четвертьтысячелетием, с великой помпой отмеченным в необычно холодном 1953 году… Волей судьбы трехсотлетие «счастливо» совпало с еще одной датой — десятилетием царствования Николая II и почти круглой годовщиной — 390-летием дома Романовых, поэтому приобрело какой-то дополнительный смысл, становясь как бы неофициальной репетицией грядущего четырехсотлетия.

По всей столице кипела лихорадочная деятельность: подряды на капитальный ремонт, а то и на реконструкцию множества зданий были расхватаны, что называется, влет, обновлялось все, что могло быть обновлено, восстанавливалось все, что могло быть восстановлено, и отстраивалось заново все, что можно было отстроить. Всерьез рассматривался чей-то сумасшедший прожект, причем проталкиваемый с солидной поддержкой на самом верху, о восстановлении петровского варианта Васильеостровской системы каналов, закопанных еще в XVIII столетии за полной ненадобностью и превращенных в пресловутые «линии». Что сие грандиозное мероприятие давало городу, кроме радикального умножения армии столичных комаров да солидных сумм, перетекших бы в случае успеха заведомо провальной затеи в чей-то бездонный карман, не брался сказать никто. Александр, бывало, до слез хохотал над статьей какого-нибудь Пупкина-Запардонского, отстаивающего насущную необходимость сноса высотного здания Корпуса за Охтой и вкупе с ним всех построек выше Александрийского столпа и шпилей — петропавловского и адмиралтейского, дабы возродить облик Санкт-Петербурга петровско-екатерининских времен.