– Я сдержала слово, – чуть внятно пробормотала она, и веки ее нервно дрогнули.

– Я знал это, – сказал он.

Она взглянула на него и ее глаза сверкнули гневом:

– Да, вы были уверены в успехе, конечно, на основании ваших опытов над гувернантками! – с горечью заметила она и еще ниже надвинула на лицо свой платок.

Ее тон и это движение показали ему, как далек еще он был от желанной цели.

– Я знал, что добрая сестра милосердия не допустит, чтобы кто-нибудь из ее ближних оставался без помощи! – произнес он осторожно и посторонился, чтобы пропустить ее в комнату.

Она поспешно направилась к столу и вынула из корзинки все, что нужно было для перевязки.

Маркус, стараясь не глядеть на нее, подошел и видел, что каждая жилка в ней дрожала, и ловкие пальцы тщетно старались приготовить повязку.

– Я сегодня ужасно неловка, – проговорила она, – вероятно здесь очень душно или я такое жалкое создание!

С лихорадочной поспешностью она развязала платок и откинула его назад, затем взяла его перевязанную руку и молча стала снимать бинт.

Маркус сознавал, что его спокойствие и самообладание дадут ей возможность побороть волнение.

– Ваше страданье скоро кончится! – заметил он, стараясь ее успокоить, но голос его предательски дрогнул, изобличая его собственное волнение.

– Да, вы правы: рана отлично заживает, – сказала она, сняв повязку, – и даже не останется никакого знака.

– Как жаль! Я был бы рад носить всю жизнь шрам в память этого происшествия! Значит, дальнейшего лечения не потребуется, хотите вы сказать?

– Теперь достаточно будет помощи госпожи Грибель! – ответила она, свертывая новый бинт.

– Вы очень добры! Но, может быть, вы позволите мне приходить на мызу для перевязки?

– Это совершенно излишне! – сказала она, не отрываясь от своего занятия.

Окончив перевязку, она собрала все в корзинку и, не успел он опомниться, когда она уже стояла у двери, напоминая птичку, рвущуюся на волю. У самой лестницы она обернулась к нему.

– Довольны ли вы? – спросила она, и в ее голосе слышались досада и горечь. – Если бы в каждом добром деле были скрыты такие острые шипы, то…

– Зачем вы мучаете и себя, и меня этой злобой, которая у вас совсем неискренна, – прервал он ее, надевая шляпу и выходя на балкон. – Да, я настоял на своем, но кто может упрекнуть меня за это?… Вы же только сдержали свое слово, разве это нехорошо?… За это я рыцарски провожу вас домой… Нет, нет, не протестуйте! – прибавил он, заметив ее испуганный жест. – Вы, вероятно, не знаете, что „Оленья роща“ кишит цыганами?

– В самом деле?… Что ж, они возьмут меня с собой и заставят плясать на канате? – проговорила она со смехом, спускаясь впереди него по лестнице.

– Положим, не на канате, а под холщевым навесом, – возразил он, – среди диких цыганских лиц, как я уже видел вас сегодня! Но об этом я расскажу после, когда в мансарде сменят гнев на милость! О, конечно, до этого еще далеко, – поспешил он прибавить, – но я знаю, что через полчаса белый платок и рабочее платье, а вместе с ним и служанка судьи – исчезнут навсегда, поэтому постараюсь, насколько возможно, воспользоваться этим моментом!

Она бросила на него быстрый взгляд – он шел с серьезным лицом, умышленно замедляя шаги.

Они подходили уже к роще, когда Маркус спросил без всяких околичностей:

– Что думает делать молодой Франц по выздоровлении? Не вернется же он в Калифорнию?

Она отрицательно покачала головой.

– „Лучше мостить тюрингенское шоссе“, – сказал он мне в первую минуту свидания.