Она отступила от него с горьким выражением на побледневшем лице.

– Этих отношений я не имела в виду! – с суровой мрачностью возразила она. – Ни один мужчина никогда не будет мне предписывать, что и как я должна делать!… Неужели вы думаете, что я могла бы есть хлеб за столом человека, который внутренне боролся бы с подозрением, что не любовь, а стремление к обеспеченному положению толкнуло меня в его объятия?… Нет, в сравнении с этим хлеб, заработанный гувернанткой слаще и почетнее, и я буду им питаться, пока хватит сил и здоровья у меня.

– Агнесса! – он порывисто схватил ее за руки и крепко держал, несмотря на все ее усилия освободиться. – Злое дитя, неужели вы хотите так жестоко наказать надменного юношу, который в силу тщеславия или поверхностного суждения сам не знал, что делал и говорил?…

Хитрая улыбка мелькнула на его губах.

– Хотите, я стану прямо в грязь на колени, и буду просить у вас прощения?… Хотите, я брошу ничтожное золото, из-за которого вы меня отталкиваете? Я готов на все! – пылко продолжал он. – Я буду всю жизнь высоко держать знамя гувернанток и ломать копья в их честь! Я обложу себя налогом в пользу состарившихся воспитательниц! Словом, я сделаю все, чтобы загладить свою вину, Агнесса! – голос его зазвучал искренним серьезным чувством. – Разве вы не знаете, что не вы, а я должен буду считать себя облагодетельствованным?… Вы говорили о блестящем положении; кто же говорит, что я могу вам его предложить? Я не аристократ, не имею еще даже звания коммерции советника, а мой отец ходил с места на место с сумкой подмастерья за плечами. Я сам с детства стоял за верстаком и наковальней, как и все мои рабочие. И теперь еще может случиться, что я войду в комнату моей жены с закопченным лицом, и никто не отнимет у меня уверенности в том, что эта высокообразованная женщина не оттолкнет меня, а, напротив, будет уважать следы работы, – не так ли, Агнесса?

Она безмолвно опустила голову на грудь, и светлые капли слез показались из-под ее опущенных ресниц.

– Собственно говоря, мне следовало бы, не тратя слов, прямо взять то, что мне принадлежит! – продолжал Маркус. – Разве птицелов спрашивает у своей маленькой пленницы позволения держать ее в клетке? А вы стали моею с той минуты, когда добровольно пришли ко мне!… Да, я смело говорю вам в глаза, что вовсе не любовь к ближнему, не желание непременно сдержать данное слово заставило вас победить вашу девическую гордость, ваше оскорбленное самолюбие! Нет, это было то же непреодолимое влечение, которое охватило и меня, приковав к вашим следам, – мы принадлежим друг другу навеки!… Что же, Агнесса, злая моя, непримиримая, вы хотите еще бороться?

– Как я могу бороться, когда вы выбиваете у меня одно оружие за другим? – прошептала она, пряча лицо на его груди.

Они стояли около беседки под зеленой листвой липы, и в саду было как-то торжественно тихо. Только слышно было, как капли дождевой воды падали на каменный пол беседки…

Ни одно слово из уст этих двух людей, крепко сжимавших друг друга в объятиях, не нарушало этой тишины…

Потом они рука об руку пошли по тропинке вдоль малиновых кустов ко двору мызы. Когда они миновали ту грядку с зеленью, где при первом посещении помещика молодая девушка испуганно натягивала длинные рукава на свои обнаженные руки, он спросил:

– Не фамильная гордость делала тяжелой для тебя, одетой в рабочее платье, всякую встречу с незнакомцем и побудила тебя оставаться под маской служанки?

– Конечно, нет!… Сначала меня забавляло это заблуждение, поэтому я не старалась его выяснять, а потом меня побуждало к этому оскорбленное самолюбие.