Через несколько минут сзади гулко захлопали трехлинейки, и им в ответ затрещал браунинг. Судя по звукам Калинин просто палил в белый свет не утруждая себя прицеливанием. Затем браунинг замолчал, послышались окрики, и вдруг хлопнул еще один пистолетный выстрел. Точно захлопнули крышку гроба. Все. Алексей оглянулся на бегу. Ветки еще не шевелятся, но ясно, что такая задержка их не спасает. Надо выбирать место, лучше опушку, где он сам сможет задержать врагов.

Подходящая опушка нашлась минут через десять быстрого бега. Алексей быстро вытащил из кармана своей серой куртки кожанный мешок, в котором на папиросной бумаге были собраны все отчеты о работе, проделанной в этот раз.

— Возьми, — протянул он мешочек Надежде, — и ступай к переправе. Пока можешь шагом: побереги дыхание. Через полчаса, много минут через сорок я тебя догоню.

— Я останусь с тобой! — Надежда твердо посмотрела ему в глаза. — Ты что, думаешь, я стрелять не умею?

— Я ничего не думаю! — Алексей умел быть строгим. — Ты пойдешь к переправе. Я их задерживаю. Все, диспут окончен, — и он легонько подтолкнул девушку в спину. — Иди, любимая, иди, родная…

Надежда изумленно посмотрела на Ковалева. В партийной среде не были приняты объяснения и «высокие» чувства. Люди сходились и расходились спокойно, без нервов и истерик, подчиняясь более долгу и пользе общего дела, нежели велениям собственного сердца. Конечно, она знала, что не безразлична Ковалеву, но… К своему удивлению это она додумывала уже на ходу, одновременно шепча полузабытую молитву, в которой горячо и страстно просила несуществующего бога помочь мужчине, оставшемуся на опушке…

Алексей устроился по удобнее, пристегнул колодку к маузеру, и примерился, ловко ли будет целится. Теперь оставалось только ждать, и судя по приближающемуся топоту сапог и треску ломающихся сучьев — не долго.

Первым на опушку вырвался рослый высокий пограничник, с изумительно синими глазами на полудетском, конопатом лице. Полы его шинели развевались на бегу, он прижимал винтовку к плечу, готовясь в любую секунду открыть огонь. Невольно Ковалев залюбовался этим простым русским парнем, подло обманутым эксплуататорами трудового народа и превращенным ими в сторожевую собаку. «А ведь он мог бы быть моим товарищем, другом, даже братом!» — думал Алексей, аккуратно ведя стволом за движением пограничника. Звонко плюнул маузер, и парень, словно налетев на невидимую преграду, остановился и начал медленно заваливаться. На его лице появилось удивленно-обиженное выражение несправедливо обиженного ребенка. И Ковалев явственно расслышал слова, сказанные ломким голосом безусого юнца: «Мамочки! Больно-то как…»

А из-за деревьев уже захлопали винтовки. Пограничники стреляли на удивление метко: две пули прошли впритирку от его головы, а одна вонзилась в ствол скрывавшего его дерева, обдав Алексея фонтаном трухи. Ковалев переменил позицию и ответил, целясь туда, где только что заметил неяркую вспышку выстрела. Еще минут двадцать он обменивался выстрелами с противниками. Но вечно это продолжаться не могло: с заставы подойдет помощь и его возьмут как зафлаженного волка. Пора было уходить…

Он снова побежал, но не прямо к переправе, а взяв несколько левее, чтобы потом попытаться сбить погоню со следу и сейчас не навести ее на Надежду. Теперь путь лежал через болото, среди высоких черных кочек, похожих на пни. Алексей перескакивал с кочки на кочку. Руки и лицо сек мелкий ольшанник, но он все бежал и бежал, задыхаясь, сопя и спотыкаясь о кочки.

В куртке стало жарко как в печи, но непереносимей всего были сапоги.