Как долго я лежал в этой обители тишины? Сколько времени прошло с тех пор, когда я пришел сюда, с той штормовой ночи, когда пилигрим, не будучи истинным пилигримом, исчез в ночи на пути к неведомому - к чему? А потом я лежал прислушиваясь к завыванию ветра над морем, который бушевал все сильнее. Может, этот ветер принес ему гибель? Или он все же достиг цели? Какой цели?

Я не знаю, к чему он стремился. Верно, к чему-то самому важному. Может, он погиб в море или сброд на том корабле увез его совсем в другую сторону? Но то, к чему он стремился, должно быть, самое важное в этой жизни. Он дал мне это понять. Нечто столь важное, что лучше потерять жизнь, чем утратить в Него веру.

Даже я, враг Божий, хулитель, неверующий, признаю сие. Признаю всем сердцем.

Где-то там, далеко, за всеми богами, за всем, что искажает и огрубляет мир святых, есть что-то недоступное, непостижимое. И все наши тщетные попытки понять это показывают, что оно для нас непостижимо. Ни на что не взирая, за всей этой священной шелухой должно находиться нечто истинно святое. Я верю в это, да, я в это уверовал. Бог для меня ничто. Он мне ненавистен именно потому, что Он обманул меня, скрыл от меня это святое. За то, что Он, думая, будто мы к Нему стремимся, прячет от нас то, чего мы истинно жаждем. За то, что Он отдаляет нас от этого.

Да, Бог - это то, что отдаляет нас от божественного. То, что не дает нам пить из самого источника. Пред Богом я не преклоню колени. Нет, пред Богом я никогда не преклоню колени. Но к источнику я хочу припасть, чтобы напиться из него, утолить жажду, жгучую жажду того, что я не могу постичь и что существует, я знаю.

И быть может, этот миг для меня настал. Теперь, когда борьба окончена и мне позволено умереть. Теперь, когда я наконец обрел мир. Я не знаю, что скрывается в его темной глубине. Если б знал, то, верно, ужаснулся бы. Но я хочу из него напиться. Быть может, одна лишь эта темная глубина может утолить мою жгучую жажду.

Он лежал, глядя на голые белые стены кельи, которая для его угасающего взгляда не имела границ, а была лишь чем-то чистым и светлым, где он покоился. За окном море перестало шуметь, а быть может, он более не мог слышать этого шума? Быть может, он перестал различать все земные звуки, шум волн жизни? Он лежал в забытьи. В светлом забытьи. Кто-то осторожно отворил дверь и вошел в келью. Он не мог повернуть голову, да и видел уже неотчетливо, но подумал, что это, должно быть, монах, который время от времени заглядывал к нему узнать, не надо ли ему чего. Это, верно, был монах. Хотя он уже не мог его разглядеть. А ему хотелось бы видеть его маленькое морщинистое лицо с неизменною доброю улыбкой, но он уже не мог видеть ее, хотя монах подошел близко к кровати. Печально, что он уже не сможет увидеть эту улыбку. Никогда не сможет увидеть ее. Никогда больше не увидит человеческого лица. Странно, что это его печалило. При жизни он не испытывал особой любви к людям.

В этом маленьком монахе, взявшем его в монастырь и так любовно ухаживавшем за ним, было что-то странное. Ему казалось, что он вроде бы узнает его. Быть может, это ему только казалось. Но, глядя, как он ступает по полу кельи грязными босыми ногами (ведь он все время ходил босиком), умирающий воображал, что все это ему каким-то образом хорошо знакомо, что он это уже когда-то видел. Точно он вспомнить не мог, но был уверен, что так оно и было.

Это был не монах, а послушник, ходивший за больными, и теперь он ходил за ним. Умирающий должен испытывать благодарность за то, что последний человек, кого он видел, был он. Вот он почувствовал, что монах поправил ему подушку. Но видеть он мог лишь что-то черное, тень возле постели.

Вдруг вся комната озарилась ослепительным светом. Это было поистине удивительно.