Тут уже я не выдержала и напустилась на Островского.

— Ну кто так рассказывает? Да скажите же, как именно он был убит? Хоть кто‑то знает это?

Островский рассмеялся.

— А вы имеете представление, как досталось полиции? Ведь я передаю вам уже несколько упорядоченную версию, как‑то причесав то, что наговорили свидетели. Да вы хоть имеете представление, сколько всяких нелепостей и в какой форме способны наговорить свидетели?

О, я‑то прекрасно это знала. И не обязательно свидетелей должно быть много, даже три человека давали совершенно разные показания об одном и том же явлении. Мне самой пришлось имегь дело с одним таким следствием, и, хотя оно происходило сорок лет назад, помню его в мельчайших подробностях, так как оно касалось близких мне людей. Тут же, сдается мне, следствие не поприжало как следует баб.

Последнее соображение я высказала вслух, и мой собеседник с ним не согласился.

— Напротив! — возразил Островский. — Еще как прижало! И только благодаря этому хоть как‑то удалось разобраться, кто когда пришел и кто когда ушел. А ваша Марта явилась в такой блузке, что женская часть присутствующих просто глаз не могла от нее отвести. Я сам в блузках не разбираюсь, так что о ней ничего не скажу…

— И не надо. Скажите, отчего он умер?

— От ножа. Один сильный и точный удар. Полицейский врач утверждает, что это был штык времен Второй мировой.

О, надо же, какое совпадение! Или старинный буздыхан, или штык времен войны. Везет ментам, такое разнообразие орудий убийства! Но тогда Мартуся исключается.

— Из‑за штыка? А почему она не могла его позаимствовать в реквизиторской?

— Вздор! То есть позаимствовать могла, но вот употребить его с такой целью — ни за что. У нее какое‑то особое отношение ко всему живому, она ни за что не лишит жизни живую тварь, ни лягушку, ни курицу, ни даже человека. И этот факт окончательно убедил меня, что Мартуся тут ни при чем.

— Боюсь, менты не знают о такой особенности Мартиной психики.

Я сделала второй кофе Островскому и, позабыв все правила гостеприимства, налила себе немного вина.

Он за рулем, а я перед ним даже не извинилась, нагло наливая себе.

Спохватилась и в виде оправдания попросила в следующий раз приезжать на такси.

Островский вздохнул.

— Одна вещь меня беспокоит… Вы знаете, что я сейчас записываю? Спасибо. Так вот, не было времени продумать все досконально, но ведь из зернышек мака можно насыпать курган Костюшки.

— Вы о чем?

— Этот Поренч приехал в Краков два дня назад, остановился у одной из своих девиц… Хотите, я могу и отключить магнитофон, если вам неприятно, уж о слишком тонких вещах пойдет разговор, а я хочу задать очень личный вопрос.

Догадываясь, о каком вопросе пойдет речь, я лишь рукой махнула. Учитывая свой возраст, подозрения подобного рода я бы сочла грандиозным комплиментом.

— Вы считаете, что он в сексе проявлял какие‑то потрясающие способности? И этим объясняется привязанность к нему некоторых женщин?

— Что‑то в этом духе. — Лично я не проверяла, но у меня есть основания полагать, что он относится к тем редким мужчинам, которые обладают какой‑то сверхъестественной способностью покорять женщину. Встречала такого в жизни всего один раз, но и этот раз запомнился. И тот парень был ничто в сравнении с Поренчем, я говорю о внешности, но было в нем нечто… словно какую ауру испускал, бабы к нему липли без разбора, а у того за душой ни ума, ни чувства, один чистоган. Причем бабы всякого рода, от интеллектуалок до деревенских девок У Поренча дело обстояло по–другому. Он отбирал только тех баб, которые что‑то собой представляли и могли помочь в его карьере, с их помощью он и взбирался на верхние ступени карьеры.

— Так вы полагаете, он женщин не любил?

— Он любил только одного себя и свою карьеру, но мог расточать восторг перед избранницей, восхищаться ею, уверять, что она — единственная в мире такая.