Я наконец с облегчением перевела дыхание. Не верила я, что она убийца, но какое‑то беспокойство осталось в сердце: вдруг она не справилась с эмоциями? А я столько раз имела возможность видеть ее в состоянии стресса! Никогда не знаешь, какое направление выберет взрыв эмоций.

— Возможно, полицейских было много, — ответила я. — Когда больше пяти, даже чемпиону приходится туго.

— Но на их месте я бы все же заковала себя в наручники. Но они сразу же спросили меня про этого подонка, а я ничего не знала, не поверила им, вообще не поверила в то, что он убит, и потребовала предъявить мне его труп. Нет, не показали, такие упрямые! Но в принципе очень симпатичные, позволили мне позвонить моему адвокату.

— У тебя есть адвокат? — удивилась я.

— Я еще не спятила, позвонила своему бывшенькому, чтобы пришел накормить кошек и выгулять собаку. Менты вроде как немного прибалдели. А Дыська сейчас в горах, туда роуминг не достает.

А, так вот почему я не могла дозвониться до ее дочери.

— Это все, конечно, ужасно, я им в конце концов поверила, что я там была. Ты как считаешь, они правду сказали?

— В каком смысле?

— Ну, что там валялся этот пес трухлявый, мертвый, кем‑то зарезанный, какое счастье, что я этого не увидела! Я разыскивала Яцека, своего оператора, опоздала, но надеялась, что он там где‑нибудь ждет. Не найдя его, осмотрелась, может, где сидит, но не было его, и я ушла. А он валялся где‑то в углу — по углам я не шарила. Ты ведь знаешь, там темно, но Яцек не булавка, и он бы просто так не валялся, а где‑нибудь сидел — под мебель я не заглядывала. Хорошо, что меня арестовали, я ведь все равно не смогла бы заснуть!

— И где же тебя держали?

— В комнате для допросов, это они так сказали.

— Целые сутки?

— Нет, конечно! Я даже вздремнула у них там на кушетке, а вообще было очень приятно. Мы все сидели и пили пиво, половину ставили они, половину я, пытались запугать меня, описывая, как выглядел зарезанный, но среди людей я уже не боялась. И старались на полном серьезе убедить меня, что это именно я его прикончила, — спятили, должно быть. Ведь я за нож не возьмусь, хоть убей меня! Не переношу крови, меня бы трясло до конца дней моих Я им все это высказала, и свое мнение обо всей этой истории тоже, им даже понравилось, хотя наверняка мне не верили и считали, что я преувеличиваю его подлость! Представляешь? Разве ее можно преувеличить?

— Выходит, ты дала исчерпывающие показания…

Мартуся вдруг замолчала, потом неуверенно спросила:

— Считаешь, это могло бы стать моей эпитафией?

— Полагаю, что для эпитафии твои показания пришлось бы сильно подсократить…

— Тогда, может, знаешь, почему меня выпустили? Правда, запретили покидать Краков, но из квартиры выходить разрешили. Что же это значит?

— Ну как же, значит, считают тебя очень опасным бандитом.

У нас же, как известно, самые опасные бандюги пребывают на свободе, особенно рецидивисты. Уж не знаю почему, но, видно, кто‑то очень важный поставил перед собой цель уменьшить численность польского населения, ведь такой зверь на свободе непременно воспользуется случаем, чтобы резать и убивать направо и налево. Какая ему разница?

— Как же! Получит пожизненное.

— Пожизненное ему и без того гарантировано, а вот смертная казнь — тю–тю.

— И почему же у нас так?

— Черт его знает. Вроде бы всплеска демографии не наблюдается, скорее наоборот, но ведь меньше людей — меньше и молодежи, и что отсюда следует? Меньше школ, больниц… Сплошная польза.

Мартуся заявила, что она в ужасе, и если уж причислена к определенной категории граждан, то чувствует себя обязанной кого‑нибудь прикончить.