Куан сел в отделанное синтетикой кресло и смотрел, как дождь стучит в окно. Ландшафт был неподвижен. Мы долгое время сидели молча, потом я спросил:

– Когда вы впервые встретили Дэтта?

Казалось, он был рад поговорить.

– Во Вьетнаме, в 1954 году. В те дни Вьетнам был кошмаром. Французские colons все еще находились там, но уже начали осознавать неизбежность потери. Не важно, что у них был опыт практической деятельности, все равно они не умеют проигрывать. Вы, британцы, владеете искусством проигрывать. В Индии вы показали, что понимаете кое-что в компромиссах, чему французы никогда не научатся. Они, зная, что им предстоит, и становятся все злее и злее, все больше теряют рассудок. Они полны решимости ничего не потерять – ни больничного одеяла, ни доброго слова.

К началу пятидесятых годов Вьетнам представлял собой китайскую Испанию. Исход был ясен, и мы, члены партии, считали делом чести поехать туда. Это означало, что партия нас высоко ценит. Я вырос в Париже, в совершенстве владею французским и мог свободно передвигаться по стране. В то время я работал на старика по имени де Буа. Он был чистокровным вьетнамцем. Большинство членов партии взяли себе вьетнамские имена, но де Буа подобные мелочи не беспокоили. Такой уж это был человек. Член партии с детства, советник коммунистической партии, он занимался чистой политикой, не имея ничего общего с армией. Я служил его секретарем – мне была оказана своего рода честь. И хотя он использовал меня как посыльного, – меня, ученого, чей склад ума не годится для солдатской службы, – но все же это была честь.

Дэтт жил в небольшом городке. Мне было приказано с ним связаться. Мы хотели завязать контакт с буддистами в том районе. Буддисты были хорошо организованы и, как нам сказали, в то время и нам симпатизировали. Позднее характер войны стал более определенным: Вьетконг против американских марионеток, – но в то время в стране было множество различных фракций, и мы пытались их организовать. Единственное, что у них было общего, – все они выступали против колониализма, против французского колониализма. Таким образом, французы сделали за нас нашу работу. Дэтт был умеренным либералом, но имел влияние на буддистов: он был чем-то вроде ученого-буддиста, и они уважали его за ученость. И, самое важное для нас, он не был католиком.

Поэтому я сел на велосипед и проехал шестьдесят километров, чтобы повидаться с Дэттом. Но в городе как-то не принято появляться с винтовкой, поэтому за две мили до города, где жил Дэтт, я остановился в небольшой деревушке. Деревушка была такая маленькая, что у нее не было названия. Правда, это необычно, что деревня такая маленькая и что у нее нет названия, но я остановился в деревне и отдал винтовку на сохранение одному из молодых жителей. Он был одним из нас, коммунист – насколько человек, живущий в деревушке без названия, может быть коммунистом. С ним проживала его сестра – невысокая девушка с бронзовой, почти красной, кожей. Она все время улыбалась и пряталась за брата, выглядывая, чтобы меня рассмотреть. Лица китайцев-хань были нетипичны для этого района. Я отдал им винтовку – старую, оставшуюся после вторжения японцев, из которой я не сделал ни одного выстрела. Оба они помахали мне вслед, когда я уезжал.

Я нашел Дэтта. Он дал мне бренди и манильскую сигару и прочитал длинную лекцию по истории демократического правления. Затем мы выяснили, что некогда жили в Париже неподалеку друг от друга, и некоторое время поговорили об этом. Я хотел, чтобы он вернулся со мной и встретился с де Буа. Для меня это был долгий путь, но я знал, что у Дэтта есть старая машина, то есть, если бы я уговорил его вернуться со мной, я бы тоже поехал на машине. Кроме того, я устал с ним спорить, мне хотелось, чтобы этим занялся старый де Буа, они вполне подходили друг другу. У меня же была подготовка ученого, я не был силен в такого рода дискуссиях, которые предлагал вести Дэтт.