Однако было совершенно ясно, что суд не придает никакого значения моим словам. Судьи старались использовать все, что я говорю, главным образом против меня самого. Как‑то прокурор воскликнул: «Вы уничтожили три с половиной миллиона человек!» Я попросил слово и ответил: «Прошу прощения, я уничтожил лишь два с половиной миллиона». По залу пронесся гул, и прокурор крикнул, что я должен был бы постыдиться подобного цинизма. Но ведь я ничего предосудительного не сказал, я только уточнил цифры.

Большинство моих диалогов с прокурором принимало именно такой оборот. Так, например, по поводу посылки грузовиков в Дессау за коробками с кристаллами он спросил:

– Почему вы были так озабочены посылкой грузовиков в Дессау?

– Когда запасы газа уменьшались, естественно, я должен был сделать все возможное, чтобы пополнить их.

– В общем, – заметил прокурор, – для вас это было все равно, что запасы хлеба или молока?

Я терпеливо ответил:

– Для этого я и существовал.

– Итак, – торжествующим голосом воскликнул прокурор, – вы существовали для того, чтобы было как можно больше газа и чтобы уничтожить как можно больше людей!

– Таков был приказ.

Прокурор тогда обернулся к судьям и заявил, что, мол, я не только согласился уничтожать евреев, но из честолюбия еще и задался целью уничтожить их как можно больше.

Я снова попросил слова и заметил прокурору: то, что он говорит, неточно. Я никогда не советовал Гиммлеру увеличивать количество доставляемых мне евреев. Наоборот, я неоднократно просил рейхсфюрера меньше присылать мне транспортов.

– Вы не можете все же отрицать, – сказал прокурор, – что вы проявляли исключительное рвение и огромную инициативу в деле уничтожения людей?

– Я проявил рвение и инициативу в выполнении данных мне распоряжений. Но сам я ни в коей мере не добивался таких приказов.

– А вы что‑нибудь сделали, чтобы избавиться от своих жутких обязанностей?

– Я просил об отчислении на фронт еще до того, как рейхсфюрер поручил мне уничтожить евреев.

– А потом?

– Потом вопрос уже так не стоял – иначе можно было бы подумать, что я увиливаю от порученного мне дела.

– Значит, дело это вам нравилось?

– Нет. Оно мне совсем не нравилось, – решительно ответил я.

Прокурор сделал паузу, посмотрел мне в глаза, развел руками и продолжал:

– Тогда не скажете ли нам, что вы думали о таком задании?

Наступило молчание, все взоры устремились на меня. Я подумал немного и сказал:

– Это была нудная работа.

Прокурор опустил руки – по залу снова прокатился гул. Немного позже прокурор сказал:

– В ваших показаниях я читаю: «Еврейки часто прятали детей под смятой одеждой, чтобы не брать их с собой в газовую камеру. Особой команде заключенных был дан приказ – обыскивать одежду под наблюдением эсэсовцев. Обнаруженных детей бросали в газовую камеру».

– Вы так сказали, не правда ли? – спросил он, подымая голову.

– Да, – ответил я и добавил: – И все же я считаю необходимым внести поправку.

Он сделал знак рукой, и я продолжал:

– Я не сказал, что детей «бросали». Я сказал, что их «отправляли» в газовую камеру.

– Не в словах дело! – с раздражением воскликнул прокурор. – И вас не трогало поведение этих несчастных женщин, которые, идя на смерть, все же рассчитывали на великодушие палачей и делали отчаянную попытку спасти своих младенцев?

– Я не мог себе позволить проявлять какие бы то ни было чувства.