— Кто бы ни привез её, все было сделано с должным сочувствием и деликатностью. Это было все, что заботило нас в то время, — ответила она.

— Она была беременна.

Старуха поджала губы.

— Семейство знало, кто был отцом ее ребенка?

— Это не касается никого.

— Как вы считаете, вам понравится провести некоторое время в имперской тюрьме?

— Не понравится, — ответила она, — Но если вы думаете, что ваши угрозы помогут вам получить какие-то ответы, то вы ошибаетесь.

Она смотрела на него. Ее глаза были темно-серые, с золотистыми блестками. Необычные глаза. Он был почти загипнотизирован на мгновение, увидев вдруг себя словно со стороны, почувствовав всё её презрение… Внезапное озарение открыло вдруг перед ним все её чувства.

Любовь. Большая любовь.

Сила. Храбрость.

Он отодвинул всё это как неинтересное ему и вгляделся глубже.

Что-то, что она подозревала, что подозревала только она одна…

— Падме не говорила нам, кто отец её будущего ребенка, — сказала она. Он увидел блестки пота на её лбу. Она была взволнована, возможно, даже испугана, — А мы не спрашивали. Подобные вещи — личное дело на Набу. Из-за войны мы несколько месяцев не видели её. Она была светом для нас всех, и наше горе, наша печаль — большие, чем вы можете себе представить. И почему вы считаете, что имеете право заявляться сюда и устраивать мне допрос — это выше моего понимания.

— Я имею такое право, — сказал Малорум, — Это право дал мне Император. Я — его личный представитель.

Эти слова уже были привычными, говорились словно сами собой. Они были не главными. Сейчас он слушал. Слушал, пытаясь уловить то, что она чувствовала, а не то, что говорила.

— Вы знали Анакина Скайуокера? — рявкнул он внезапно.

— Он был другом моей внучки, — сказала старуха.

— Вы когда-либо подозревали, что это он был отцом ее будущего ребенка?

В её глазах что-то блестнуло. На этот раз — не возмущение. Что-то… и это был ключ ко всему.

Она что-то знала.

Нет… подозревала.

Он подумал вдруг о своей интуиции; о том, что он чувствовал и называл для себя «потоком». Это всегда было внутри него. Когда он был моложе, он полагал, что он всего лишь умнее и талантливее остальных. Теперь же он знал — это не было проявлением его интеллекта, это было нечто другое, куда большее. И его постоянное расстройство было в том, что он не мог управлять этим «потоком» по своей воле.

Но теперь эта высшая интуиция была с ним, и он мог сосредоточить её на Рие Туле.

Его пристальный взгляд, видимо все же выбивал её из колеи, потому что теперь она смотрела куда-то сквозь него. И все же он чувствовал что-то — какую-то едва различимую надежду, что-то, о чем она не могла не думать, даже сейчас, сопротивляясь его воле… Что-то, что она не хотела бы, чтобы он знал… Что-то, что она ни за что ему не скажет…

Знание ворвалось в его мозг подобно вихрю, снося все прежние пустые логические построения. Только строжайшая внутренняя дисциплина, привычка держать внешнюю невозмутимость, выработанная годами ведения допросов, помогла ему сохранить все то же бесцветное выражение на лице.

Ребенок был жив.

Она говорила о ее внучке, и никогда — о ребенке, которого та носила. Что само по себе знак.