— Доктор Пармиттер, миледи.

Мы оказались в чрезвычайно величественном зале с великолепным камином, перед которым стояло три больших дивана, освещенных светом ламп и пламенем. Лампы были тут повсюду, но горели вполнакала. На стенах висело несколько превосходных полотен: эдвардианские фамильные портреты, сцены охоты, подборки небольших пейзажей, писанных маслом. В дальнем углу зала я заметил концертный рояль, рядом с которым стоял клавесин.

В такой гостиной ничто не говорило об увядании или ветхости, не вызывало тревоги. Зато женщина, сидевшая в кресле с прямой спинкой, отвернув от огня лицо, ни теплотой, ни приветливостью не отличалась. Весьма престарелая, с бледной пергаментной кожей, свидетельствующей о глубокой старости и похожей на хрупкие лепестки засушенного лунника. Волосы у нее были седые и редкие, но тщательно уложенные в высокую прическу, скрепленную парой сверкающих украшений. На ней было длинное платье из зеленой материи с великолепной бриллиантовой брошью, бриллианты же украшали и высокую жилистую шею. Глубоко посаженные глаза графини вовсе не отличались старческой блеклостью. Их взгляд пронизывал насквозь, а ясная голубизна обескураживала.

Она подала мне левую руку, изучающе вглядываясь в мое лицо. Я взял холодные костлявые пальцы, щедро и даже несколько чрезмерно унизанные драгоценностями, главным образом опять же бриллиантами, но был среди них и громадных размеров изумруд.

— Доктор Пармиттер, прошу садиться. Благодарю за то, что приехали сюда.

Пока я устраивался, появился дворецкий и предложил шампанское. Я заметил, что вино превосходное, однако графиня не пила его.

— У вас великолепный дом и чудесные произведения живописи, — сказал я.

Графиня слегка повела рукой.

— Как я понимаю, здесь жили несколько поколений вашей семьи?

— Это так.

Повисло жуткое молчание, и я вновь почувствовал себя подавленным. Вечер обещал быть мудреным. Графиня явно не была расположена к пустой болтовне, я же по-прежнему не представлял, зачем меня позвали, и, невзирая на окружающие красоту и уют, чувствовал себя прескверно.

Все гадал, будем ли мы за ужином одни.

Наконец графиня произнесла:

— Вы не представляете, как я была потрясена, увидев картину.

— Венецианскую картину? Ваш секретарь в письме упомянул…

— О вас я ничего не знаю. Я не охотница до просмотра изданий с фотографиями. Это Стивенс случайно на ткнулся на снимок и, естественно, обратил на него мое внимание. Я, как уже говорила, была потрясена до глубины души.

— Могу я спросить почему? Какое отношение к вам имеет картина… или, может быть, к вашей семье? Она чем-то явно важна для вас, коль скоро вы меня сюда позвали.

— Она еще важнее, чем я могу выразить. Ничто другое в жизни не имеет для меня большего значения. Ничто другое.

Ее пристальный взгляд не отпускал меня, как одна рука способна удерживать другую в стальном пожатии. Я не мог отвести глаза, и лишь голос неслышно ступающего дворецкого, появившегося позади нас и сообщившего, что ужин подан, развеял эти жуткие чары. В столовой, комнате с высокими потолками, было прохладно, мы сели в конце длинного стола с серебряными подсвечниками и полным набором всяческого фарфора, серебра и хрусталя, словно для парадного ужина. «Интересно, — подумал я, — сопровождает ли графиню подобный антураж во время одиноких обедов и ужинов?» Я предложил ей руку, и пока мы шли по натертым до блеска полам в столовую, на рукаве моем покоилась словно бы когтистая птичья лапка. Согбенная спина графини и почти полное отсутствие плоти свидетельствовали, что ей далеко за девяносто. Сидя рядом со мной за столом, она больше напоминала мотылька, чем птицу, с голубыми бриллиантами глаз, поблескивающих на бледной коже; впрочем, я заметил, что она воспользовалась и румянами, и пудрой, а ухоженные ногти были покрашены.