— Вам не понять, — искренне жаловался Лоб. — Мальчонка, совершенно одинокий в огромном доме под недремлющим оком слуг. Ежедневный отчет старого слуги:

«Мсье Эрве не пожелал кушать шпинат… Мсье Эрве нагрубил горничной…» А я при сем присутствовал — стоял перед письменным столом отца, не имея права и слова сказать в свое оправдание… Я должен был прилюдно приносить извинения. А в ту пору мне было шесть лет от роду.

— Бедный Эрве! — бормотала Зина.

Именно так у них возникла привычка называть друг друга по имени.

— А мой папа меня боготворил.

— Но вы не можете его помнить. Вы были тогда совсем маленькой.

— Нет, помню. Я хорошо себе представляю папу… И все остальное… Когда немцы пришли за ним, мама вместе со мной спряталась в платяном шкафу С тех пор я стала бояться темноты, а от запаха нафталина меня просто тошнит. Я слышала крики. Думаю, они его били.

Она говорила ровным голосом, без выражения, как больной под наркозом. Потом глаза оживлялись, жизнь медленно возвращалась в них. Она смотрела на Лоба.

— Теперь вы понимаете, Эрве, что росли счастливым мальчиком.

— Извините, — протестовал Лоб. — В моей жизни был еще пансион.

Он рассказал ей о колледже близ Лондона. Но вскоре она подняла руку, давая понять, что все эти мелкие притеснения в счет не идут.

— Представьте себе девочку на ферме среди животных. Я все время дрожала от страха. Люди, у которых я жила…

— Ваши дядя и тетя…

— Да… Они обо мне не заботились. Не любили меня, потому что я профессорская дочка… По крайней мере, так я поняла позднее… И потом, думаю, они тоже боялись. Возможно, из-за меня они чем-то рисковали… Все это немного запутано. Знаю только, что я хотела сбежать.

— Но куда?

— Не знаю. Таким вопросом я не задавалась. Я хотела убежать — и все… Я представляла собой опасность, и мне следовало уйти.

— Послушайте, извините меня, но я чего-то недопонимаю. Вы представляли опасность?

— Да, я представляла собой опасность — и для других, и для себя самой. Мне это казалось очевидным. Меня прятали. Со мной избегали разговаривать. Я чувствовала себя виноватой во всем — в исчезновении папы, смерти мамы… Узнав, что отец уже не вернется, мама повесилась.

Лоб записал в тетрадке:

Мари-Анн с присущей ей властностью уладила все детали обустройства девушки на новом месте.

— Она славная, эта малышка, — сказала Мари-Анн Лобу. — Приведите ее ко мне, когда она выздоровеет окончательно. А главное — предоставьте решать финансовые проблемы мне… Вы очень умны… но в том-то и беда, что некоторые женщины не слишком ценят ум. Им требуются сообщники, а не исповедники.

Лоб занес эту фразу в свою тетрадку, сопроводив восклицательным и вопросительным знаками. Но он не огорчился тем, что его избавили от забот, которых он никогда не проявлял даже в отношении самого себя. И игра продолжалась. Он заезжал за Зиной в пансион и увозил на холмы. Они гуляли, обедали в случайных кафе под зелеными сводами ветвей, занятые каждый только собой.

— Я… — начинал Лоб.