Вышагивая в своей неизменной ливрее вдоль очереди, Жан изо всех сил пытался урезонить отчаявшихся фанаток артиста.

— Да не стойте на морозе, глупые! — смеялся он, сам весь сморщенный от холода. — Вы ведь понимаете, что зал не резиновый. Совсем мало мест!

— Ты бы посодействовал, а, Жанчик? — время от времени выкрикивал озорной голос из толпы. — А мы уж тебя отблагодарим!

Жан с презрением косился на стертые каблуки старых ботинок, немодные, вытертые пальто, на вязаные шапочки с вылезающими из-под них жалкими кудряшками от папильоток и с презрением сплевывал сквозь зубы.

Уже с утра он провел время с двумя дорогими, роскошными и бесстыдными проститутками, которые обработали его совершенно бесплатно, чтобы попасть на заповедный концерт. И теперь чувствовал приятную расслабленность во всем теле, усталость, от которой даже не хотелось ходить и зарабатывать деньги.

И ему не было никакого дела до того, что проститутки эти накануне вечером обслуживали нескольких высокопоставленных немецких офицеров. А еще раньше просто служили подстилками для румынских солдат.

Шлюхи уже сидели в зале, потягивали дорогое шампанское — красивые, холеные, в вечерних платьях из панбархата с чернобурками на плечах. Ну как можно было сравнить их с этими сопливыми, замерзшими, нищими худышками, большинство из которых — Жан готов был поклясться — были девственницами? А если и интересовало его на свете что-то меньше всего, так это такие вот порядочные старые девы.

К шести вечера начали подъезжать автомобили. Из них выходили немецкие и румынские офицеры со своими жеманно выпархивающими дамами. Стоящие на морозе заметно приуныли. Но никто не смел и пикнуть, почему офицеров-оккупантов пропускают без очереди.

Зал постепенно заполнялся. Отчетливо слышалась немецкая и румынская речь. Пошло взвизгивая, хохотали дамы офицеров. Вчерашние работницы и колхозницы, родом из самых отдаленных сел, приехавшие в Одессу в поисках лучшей жизни, они чувствовали себя королевами, манерно кутаясь в панбархат и чернобурки, не понимая, что на таких, как они, даже самая дорогая ткань будет выглядеть как настоящая дерюга.

В это самое время в своей гримерной — на удивление, просторной комнате, но без окна — сидел Антон Кулешов. Он лениво потягивал коньяк, глядя на свое отражение в зеркале. Зеркало подсвечивалось множеством ярко горящих электрических лампочек — так было удобнее накладывать грим.

Несмотря на то что на нем еще не было концертного костюма, а был дорогой шелковый халат, артист выглядел слишком напряженным, не похожим на себя. Концертный костюм — алая косоворотка, узкие черные штаны и длинные цыганские сапоги — был разложен на диване.

Лицо Кулешова было невероятно мрачным. Лоб прорезали глубокие морщины, губы были сжаты в сплошную узкую, какую-то жуткую полосу. Скулы напряглись так, что на щеках играли желваки. А руки были сжаты в кулаки, да так, что отчетливо выступили вены…

Глаза Кулешова горели нехорошим, мрачным огнем. Время от времени он шептал что-то и тогда еще сильней сжимал кулаки.

Периодически артист глотал коньяк большими глотками, но было видно, что он совершенно не чувствует его вкуса… Ну кто бы мог представить, что через какой-то час он будет распевать развеселые, пошлые куплеты? И, вторя ему, от смеха станет умирать целый зал? С таким лицом перед публикой не появляются… Да и вообще ни перед кем не появляются…

Дверь гримерки без стука распахнулась и внутрь влетела Танечка Малахова — молоденькая очень хорошенькая артисточка из мюзик-холла, с которой Кулешов провел три ночи подряд.

— Милый, там полный зал! — защебетала она. — Ты не поверишь, кто приехал! Сам губернатор и…

В этот момент Кулешов в очередной раз сжал кулаки и отчетливо громко выругался.