Он уселся, и мистер Кондукис, не сделав попытки подойти поближе, открыл шкатулку, нажал холёным пальцем на дно и вытащил его, обнажив потайное отделение. Тайник был вполне обычным для викторианских шкатулок, поэтому Перигрин не знал, стоит ли ему удивляться. В открывшемся углублении лежал узенький плоский свёрток. Что-то небольшое было завёрнуто в выцветший светло-коричневый шёлк и перевязано кусочком потрёпанной ленты. Мистер Кондукис взял со стола нож для разрезания бумаги.

«Все, что у него есть, — подумал Перигрин, — представляет собой музейную ценность. Это, должно быть, ужасно обременительно».

Его хозяин, воспользовавшись ножом как лопаточкой, подцепил маленький шёлковый свёрток и жестом официанта, раскладывающего по тарелкам куски торта, подал его Перигрину.

Свёрточек соскользнул с лезвия, а вместе с ним на стол упала выцветшая карточка, на которой он лежал. Перигрин, который не знал хорошенько, на что обратить внимание, разглядел, что это была карта с меню, помеченная датой шестилетней давности и озаглавленная: «Яхта „Каллиопа“. Из Виллифранса. Гала-ужин». Его глаза остановились на витиеватой росписи, закрывшей собою чьи-то другие, но тут холёная белая рука быстро прикрыла и убрала карточку.

— Это пустяки, — пояснил мистер Кондукис. — Это не имеет значения.

Он подошёл к камину. Взметнулся красноватый язычок пламени. Мистер Кондукис вернулся.

— Вас может заинтересовать содержимое свёртка. Разверните его, пожалуйста.

Перигрин с готовностью потянул за концы ленты и развернул шёлк.

Его взору предстала перчатка.

Детская перчатка. В пятнах, будто от воды, она была цвета старого пергамента и вся покрыта мелкими морщинками, как старое, очень старое лицо. Вся её поверхность была расшита золотисто-алыми розами. Очень тонкая работа. Отворот отделан золотой тесьмой, теперь потемневшей и местами обтрёпанной. Перигрину не доводилось видеть ничего более трогательного, чем эта детская перчатка.

Под ней лежали два сложенных листка бумаги, тоже сильно выцветшие.

— Прочтите, — предложил мистер Кондукис и вернулся к камину.

На ощупь перчатка оказалась необычайно нежной. «Шевроновая, — решил Перигрин. — Только не стала ли она ломкой от древности?» Нет, не стала. Она подалась под кончиками его пальцев с почти сверхъестественной мягкостью, словно её только что сняли с руки. Перигрин осторожно вытянул из-под неё листки. Они были сломаны вдоль сгиба, сильно пожелтели и выцвели. Едва дыша, Перигрин развернул тот, что побольше. Он лежал перед ним в виде двух половинок. Перигрин собрался с духом и стал читать:

«Эта перчатка и приложенная к ней записка были переданы моей прапрабабушке её лучшей подругой миссис Дж. Харт. Моя дорогая бабушка всегда повторяла, что она принадлежала Поэту. Особого внимания заслуживает метка на изнаночной стороне отворота.

Приложенная записка оказалась всего лишь полоской бумаги. Строчки сильно выцвели и были настолько стёрты, что в первый момент Перигрин принял буквы за иероглифы, в которых ему никогда не разобраться. Затем ему почудилось в них что-то знакомое, и постепенно сложились слова. В комнате стояла полная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня в камине. Кто-то прошёл через покой, расположенный над библиотекой. Перигрин слышал стук собственного сердца.

Он прочёл:

«Сделаны моим отцом для моего сына на его XI день рождения, но никогда не носились бедным мальчиком».