– Секунду, малыш. А золото? Я полагаю, ты не оставишь его здесь?

– А что же с ним делать?

Карлик задал этот вопрос с простодушием, которое вызвало у шевалье улыбку. Казалось, маленький человечек хотел тем самым сказать, что отныне только Пардальян имеет право распоряжаться его имуществом.

– Надо подобрать его и понадежней запереть вон в том сундучке, – сказал шевалье. – Разве тебе не нужны деньги, чтобы жениться?

Карлик сначала покраснел, потом побледнел.

– Как, – произнес он, и по его телу пробежала дрожь, – вы надеетесь?..

– Я ни на что не надеюсь. Поживем – увидим. Карлик покачал головой и посмотрел на монеты, раскатившиеся по каменным плитам.

– Золото!.. – прошептал он с многозначительной гримасой.

– Вижу – это твое больное место, – улыбнулся Пардальян. – Ну, и за что же тебе дали это золото?

– За то, чтобы я отвел вас в дом у кипарисов.

– Но ты ведь отвел меня; мало того: я все еще здесь.

– Увы, – вздохнул Эль Чико. Ему было стыдно.

– Стало быть, ты выполнил свое обязательство. Это золото – твое. Собери его, и, повторяю тебе еще раз, об остальном не волнуйся.

Глава 26

ЗАГОВОРЩИКИ

Присущие Эль Чико обидчивость и гордость сделали из него отверженного, восстающего против всякой власти. До этого дня только один человек мог говорить с ним тоном хозяина: Хуана. Владычеству Хуаны он подчинялся, если можно так выразиться, с незапамятных времен. Он к этому привык, и было совершенно очевидно: что бы ни случилось, никогда у него, Эль Чико, не хватит воли командовать Хуаной, у него даже и мысли такой не возникнет. Да и как такое возможно? Он был и на всю жизнь останется скромным обожателем той, кто воплощал в его глазах мадонну. Разве добрый христианин осмелиться совершить подобное святотатство – не исполнить приказ мадонны? Нет, конечно, вот оно как! И хотя из-за его внешней религиозной независимости Эль Чико в глазах некоторых людей выглядел еретиком, эта независимость могла быть только относительной: он не мог избегнуть воздействия определенных идей, бывших тогда входу. Итак, Хуана казалась ему мадонной, и он беспрекословно, как мадонне, ей повиновался.

И вот теперь в его жизнь вошел другой хозяин: шевалье де Пардальян. Маленькому человечку казалось, что француз всегда имел право повелевать им, и самое лучшее, что он, Чико, может сделать – это повиноваться ему, как он повиновался Хуане. Было и еще кое-что, утверждавшее его в этой мысли: он понял, что после долгих, неистовых попыток уйти из-под этого влияния, он в конце концов подчинился ему, причем подчинился не от слабости и с негодованием, а подчинился с удовольствием. Почему?

Дело в том, что Пардальян сумел внушить карлику убежденность в том, будто благодаря ему, Пардальяну, химерические мечтания маленького человечка о разделенной любви могли стать явью. Вот почему, если Хуана казалась ему мадонной, то Пардальян явился ему как сам Господь Бог. Мысль о сопротивлении ни на секунду не могла прийти ему в голову – ведь приказы, получаемые им, вели его к осуществлению мечты, к победе, которую он до сих пор считал неосуществимой.

И потому, услышав просьбу шевалье подобрать золото Фаусты, Чико немедленно повиновался.

Когда все состояние карлика было собрано, заперто в ящик и на него, как и полагается, был навешен замок, Пардальян сказал:

– А теперь пора! В путь!

Карлик задул свечу, нажал на пружину, которая приводила в движение плиту, загораживающую вход в его закуток, и направился к лестнице; Пардальян последовал за ним.

Как Чико объяснил, он повел француза не той дорогой, по которой пришел сюда сам.