Рука карлика медленно опустилась. Малыш со злостью зашвырнул кинжал в самый угол и обиженно простонал:

– Я не хочу! Не хочу!

– Почему?

– Потому что я обещал...

– Это ты уже говорил. Кому ты обещал, дитя мое?

Невозможно передать мягкую нежность, с какой шевалье произнес эти слова. Его голос был теплым, ласковым; весь его облик излучал симпатические флюиды столь мощные и обволакивающие, что Чико был потрясен этим до глубины души. Его бедное маленькое сердечко, сжавшееся так, что, казалось, он вот-вот задохнется, оттаяло, из глаз брызнули кроткие, благодетельные слезы, а с губ полилась однообразная жалоба, подобная плачу младенца:

– Я слишком несчастен! Слишком несчастен! Да-да, несчастен!

«Отлично, – подумал Пардальян, – он плачет – значит, он спасен! Теперь мы сможем понять друг друга.»

Он притянул карлика к себе, прижал его маленькое личико, омытое слезами, к своей широкой груди и с нежностью брата стал тихонько укачивать Чико, приговаривая что-то успокаивающее.

У карлика за всю его жизнь никогда не было друга, никогда его отчаяние не было скрашено ничьим участием, и потому он всей душой потянулся к этому благородному сердцу, бесконечно взволнованный и в то же время удивленный; он ощущал, как от соприкосновения с этой великодушной натурой в нем возникает сладкое чувство, в котором слились благодарная нежность и зарождающаяся привязанность.

А те, кто знал лишь грозную силу, холодное бесстрашие, неукротимую храбрость, бьющее наотмашь слово и ироническую улыбку необычайного человека по имени шевалье де Пардальян, были бы чрезвычайно озадачены, если бы увидели, как нежно, по-братски он обнимает и утешает этого обездоленного, с какой неожиданной добротой он умудряется найти нужные слова для этого бродяги, нищего, с которым еще накануне он даже не был знаком... и который пытался погубить его.

Однако Чико был мужчина, вот оно как! Он собрал все свои силы, и ему удалось справиться со слабостью.

Он потихоньку высвободился и посмотрел на Пардальяна так, словно никогда его не видел. В глазах маленького человечка не было больше ни гнева, ни возмущения. В них не было и того выражения тоскливой безнадежности, что так взволновало Пардальяна. В этих глазах застыло сейчас лишь выражение безмерного удивления – Чико был ошеломлен и тем, что, как он сам ощущал, он стал совсем другим, и тем, что он совершенно не узнает человека, одной встречи с которым оказалось достаточно, чтобы в нем произошла эта так поразившая его самого перемена.

Теперь, когда он уже мог смотреть на француза без прежней ненависти, Эль Чико, рассматривая его, с простодушным восхищением говорил себе:

– Он красивый, он сильный, он храбрый. В его лице есть что-то величавое, чего я никогда ни у кого не видел. Он кажется мне более возвышенным и более благородным, чем сам король... И он добрый... добрый, как святые, чьи изображения я видел в соборе. Как же можно не любить его?

Шевалье глядел на него с доброй улыбкой, и Эль Чико, сам того не замечая, тоже улыбнулся – так улыбаются другу.

– Ну вот! – радостно воскликнул Пардальян. – Теперь все позади, не так ли? Ты видишь, я не такой уж отвратительный малый, каким я тебе казался. Давай твою руку, и будем добрыми друзьями.

Он снова протянул руку карлику, но тот, устыдившись, опустил голову и прошептал:

– Несмотря на все, что я сказал и сделал, вы хотите...

– Говорю тебе, давай мне руку, – продолжал настаивать Пардальяна с серьезным видом. – Ты славный парень, Эль Чико, и когда ты познакомишься со мной поближе, то узнаешь – я не часто произношу те слова, которые я только что сказал тебе.

Побежденный, карлик вложил свою руку в ладонь шевалье, где она полностью утонула, и пробормотал:

– Вы добрый!

– Чепуха! – пробурчал Пардальян.