Только одно его раздражало, почему они не обращались к Борсиной с теми же вопросами? Она же была тут, многие папки составляла сама, как секретарь группы, и конечно, по-прежнему вела свою часть работы как бывший медиум, теоретик или даже практик, когда в том была необходимость. Впрочем, она куда чаще, чем хотелось бы, возилась в библиотеках, читала какие-то совсем уж старые книги, настоящие гримуары по спиритизму и аномальным явлениям, лишь иногда, чтобы оправдаться перед начальством, составляла пояснительные записки, к сожалению, чрезмерно теоретические, лишь иногда касающиеся дел, которые вела группа. Но такая вот технически-научная деятельность, видимо, тоже была нужна, по-крайней мере, для начальства этого пока было достаточно.

Вот почему, наверное, ее и не арестовали, когда в конце двадцатых брали многих и многих, ее-то, дворянку в… лохматом поколении, которая была приближена к дворцовой камарилье начала века, которая служила медиумом в половине Петербургских спиритических кружков высшего света. Она же просто напрашивалась на арест как социально чуждый элемент, чего оказалось уже достаточно, например, для Раздвигина… Хотя, Рыжов надеялся, что те годы прошли и больше не вернутся, что этот морок, опустившийся на партию, прошел окончательно и безвозвратно.

А все же… Борсина была на краю, и сама это чувствовала, временами даже вела себя неправильно, откровенно злобно, должно быть, переняв эту манеру у Самохиной. И еще у нее что-то сделалось с лицом, она часто и беспричинно гримасничала, то ли скрывала нервные тики за этим едва ли не обезьянничаньем, то ли просто не замечала этой своей привычки, от которой, скорее всего, теперь уже не могла избавиться. Рыжов догадывался, что она по-просто боялась, мучительно и долго, так долго, что ловил себя на жалости к ней… Должно быть, еще и потому, что вопреки всякой логике, вопреки всему, что знал и во что верил, боялся сам.

Стукнула дверь в комнату, Рыжов так углубился в свои мысли, что не поднял голову, а ведь стоило. Потому что в кабинет вошли товарищ Бокий и товарищ Блюмкин. За ними, как тень, маячил Смеховой. И было непонятно, напросился он на этот визит в кабинет начальника, либо пришел как бы по делу, «случайно» оказавшись тут… За ним водилось и то, и другое.

Рыжов все же посмотрел на вошедших, поднялся, вышел из-за стола. Что и говорить, по сути, эти двое были по разным направлениям его прямыми начальниками. Бокий был сух и всегда подтянут, он воплощал в себе качества служаки в старом, дореволюционном еще понимании. А вот Блюмкин, подвижный, с узким еврейским лицом и обманчиво-впечатлительными глазами, был его полной противоположностью. Его частенько видели в окружении писателей и музыкантов, в ресторанах, он почти регулярно ходил в модные театры и очень не любил сидеть в кабинете, заниматься бумажной работой.

Краем уха Рыжов слышал, что он недавно вернулся из странноватой поездки на Тибет, где искал… Что-то искал, относящееся, между прочим, к его, Рыжовской теме почти напрямую. Рассказывали, что он «прошел путем» Блаватской и Рериха, сделал какие-то важные дополнения к их выводам, относящиеся к поиску духовных ценностей нового мира… Но возможно, все это была легенда, дымовая завеса, версия для открытого употребления.

Бокий пожал руку Рыжову, сел в креслице под окном, чтобы скрыть лицо совсем уже зимним светом, к тому же, креслице это, поставленное тут для долгих полуофициальных бесед, было самым удобным в кабинете. Блюмкин уселся на стул перед столом Рыжова, руки не подал, а сразу заговорил:

– Не знаю, Рыжов, что и думать о твоей работе. Вроде бы все правильно, дела расследуете, служебные записки ваши – тоже небесполезный труд, и отношение к делу в целом грамотное… Но где же практика, выводы, наступление на старые, отжившие взгляды на то, что вы изучаете?

Рыжов вернулся за свой стол, мельком посмотрел на Смехового.