Страт задержался немного в этом едва освещенном помещении, пытаясь подавить противное, удивительно напоминающее панику чувство. Ему нужен дневной свет, нужен…

Ему нужны простые ответы.

Кадакитис потеряет империю…

Нико в беде.

Заговоры расползаются по Санктуарию, как черви по тухлому мясу. Темпус не торопится, планы Рэндала рухнули. Стратон не считал себя дураком, нет, совсем не считал; в гнусной комнатенке там, наверху, мужчины и женщины пытались его сделать им, но он неизменно вытаскивал из них все их ничтожные тайны, лишь немногие из которых представляли интерес, и они выплескивали все перед тем, как отправиться — на свободу или в преисподнюю. Он не особенно гордился этим своим умением, разве что острым умом, позволявшим видеть лживые ответы. Именно благодаря этому он стал главным дознавателем пасынков: известное терпение и несомненная способность распутывать хитросплетения человеческой мысли.

Теперь его способность обратилась внутрь себя самого, обнаруживая пустоты и исследуя пути, которыми у него не было желания следовать.

«Она, она, она», — стучало в голове, мысль балансировала на краю тьмы более темной, чем способны были воспринимать глаза, — темноты утробы, темноты непознаваемого, темноты теплой, уютной, в которой теряли себя все другие провалы памяти и восприятия. Их слишком много — этих провалов. Он обрел некий мир. Он культивировал его, поздравляя себя с тем, что спасся. Вечное бегство стало для него пищей насущной, самим веществом, из которого он создавал уважение к себе.

«Думай же, пасынок. Почему ты не можешь думать об этом?»

…Лошадь, бродящая поутру и поедающая яблоки, всадник, который на заре беспомощней, чем ребенок…

Он поморщился от возникшего в воображении образа. В своем ли он уме?

…Кадакитис при смерти. Он вовремя покинет этот мир и будет лежать на мраморном полу, а по залам дворца будет раздаваться топот солдатских сапог…

Прекрасно, скажет Темпус, обнаружив, что один из его людей опередил его; вместо игры теней — солнечный свет, а он сам — герой, а отнюдь не то существо из комнатенки наверху, он — человек, совершивший нечто великое, нечто правильное, воспользовавшийся ситуацией так, как надо…

Страт передернулся в темноте. Во рту был привкус крови. Он прислонился к стене, вздрогнул, когда гнедая еще раз ударила по доскам, выражая свое отношение к этой темной конюшне.

Его терзали подозрения. Подозрения относительно самого себя — в своем ли он уме?

Он должен идти. Туда, к реке. Для того чтобы выяснить. Не в темноте, когда приходит ее час, а сейчас, когда его время. Когда светит солнце и его мысли при нем.

Пасынок рванул ржавую калитку и по заросшим травой каменным плитам прошел к маленькому крыльцу. Дверь отворилась прежде, чем он успел постучать (и прежде, чем кто-либо внутри дома мог до нее добраться), что ничуть его не удивило. Страт почуял запах мускуса. Он вошел внутрь, там царила полутьма из-за мутных стекол — не считая своей особы, аккуратностью колдунья не отличалась.

— Ишад! — позвал он.

Ему приходило в голову, что ее может не оказаться дома, однако из-за спешки и нетерпения Страт старался не думать об этом. День был на исходе. Солнце клонилось к Белой Лошади, к скопищу строений Подветренной.

— Ишад?!

Здесь прямо-таки пахло неприятностями. У нее были враги. И были союзники, не относившиеся к числу его друзей.

Прошелестел занавес, и он увидел направляющуюся к нему фигуру, облаченную в черное. Она всегда оказывалась очень маленькой по сравнению с тем, какой выглядела в воспоминаниях. Это память возвышала ее. Но глаза, эти глаза…

Страт уклонился от их взгляда, решительно шагнул в сторону и налил себе и ей вина из кувшина, стоявшего на низеньком столике.