Россиньоль кивнул.

— Отправив в переплавку золотую мебель, король показал знати пример. Только мало кто ему последовал.

— Так вот моё состояние в золотой монете, принимаемой в любой точке мира, захватил Жан Бар, капер, имеющий лицензию на грабёж голландских и английских судов в пользу французской короны. Будь я англичанкой или голландкой, мой капитал уже поступил бы в распоряжение генерального контролёра финансов графа де Поншартрена. Однако поскольку я считаюсь французской графиней, деньги просто арестовали.

— Боялись, что вы заявите протест: «На каком основании французский капер грабит французскую графиню?» — сказал Россиньоль. — Ваш двусмысленный статус осложнил бы рассмотрение дела. Письма, летавшие взад-вперёд, были весьма забавны.

— Рада, что ты позабавился, Бон-Бон. Тем не менее, передо мной встал вопрос: не заявить ли о своих правах и не потребовать ли вернуть деньги?

— Хорошо, что вы сами об этом заговорили, мадемуазель, ибо я, как и половина Версаля, гадал, почему вы не обжалуете арест вашего капитала.

— Ответ: потому что в этих деньгах нуждались. Настолько, что, если бы я попыталась их отстоять, меня могли бы объявить иностранной шпионкой, лишить прав, бросить в Бастилию, а деньги передать в казну. Пущенные на войну, они могут спасти тысячи французских солдат — что в сравнении с этим какая-то лжеграфиня?

— Хм-м… Теперь я вижу, что лейтенант Бар предоставил вам возможность совершить некий умный ход.

— Он не сказал прямо, но дал понять, что у меня есть выбор. Этот маленький Геракл, который без колебаний отправил бы на дно морское целый корабль живых людей, будь они враги Франции, не хотел, чтобы меня в цепях отвезли в Бастилию.

— И вы решились.

— «Деньги, разумеется, предназначены для Франции! — сказала я. — Затем-то я с такими трудами и вывозила их из Амстердама. Как могла я поступить иначе, если сам король переплавил свою мебель, дабы сберечь жизнь французских солдат и отстоять права Франции!»

— Вероятно, ваши слова его обрадовали.

— Несказанно! Жан Бар был в таком смятении чувств, что мне пришлось подставить ему щёку для поцелуя, который он и запечатлел на ней весьма пылко, оставив по себе стойкий запах одеколона.

Россиньоль резко отвернулся, чтобы Элиза не видела его лица.

— У меня ещё теплилась отчаянная надежда, что через несколько часов я буду плыть на корабле в сторону Дувра, нищая, но свободная, — продолжала Элиза. — Однако, разумеется, всё было гораздо сложнее. Я по-прежнему не могла покинуть Дюнкерк, ибо, как с явным огорчением сообщил мне Жан Бар, меня задержали по подозрению в шпионаже в пользу Вильгельма Оранского.

— Д'Аво нанёс удар.

— Так я поняла по намёкам лейтенанта. Мой обвинитель, сказал он, весьма значительное лицо, находящееся сейчас в Дублине. Лицо это приказало задержать меня по подозрению в шпионаже до его прибытия в Дюнкерк.

— Как скоро он собирался прибыть?

— Через две недели.

— Значит, д'Аво будет здесь с минуты на минуту! — воскликнул Россиньоль.