|
Иные ваши фантазии весьма причудливы, даже барочны. Иные настолько отвратительны для ушей благородной особы, что я сделаю вид, будто ничего не слышала. Похоже, мсье, я утратила ваше доверие. Поступайте как велит честь: отправляйтесь в Версаль. Мне, обременённой младенцем, домочадцами и заботой о возвращении ваших писем, за вами не угнаться. Изложите ваше дело королю. Скажите, что я не дворянка, а уличная девка, не заслуживающая хорошего обращения. Его величество удивится, ибо считал меня настоящей графиней. Я состою в близкой дружбе с его невесткой и, более того, недавно ссудила ему свыше миллиона турских ливров из своего личного капитала. Однако вы владеете несравненным даром убеждения, который ярко продемонстрирован и, будучи послом в Гааге, где столь успешно обуздывали честолюбивые устремления этого фанфарона Вильгельма Оранского.
Удар был воистину ниже пояса. Д'Аво задохнулся — не столько от боли, сколько от оторопи и невольного восхищения. Элиза продолжала: — Вы сумеете убедить короля во всём, тем более обладая столь веской уликой. Кстати, напомните, что это — дневник? — Да, мадемуазель. Ваш дневник. — И у кого эта тетрадь? — Это не тетрадь, как вам прекрасно известно, а вышитый чехол на подушку. — Здесь д'Аво вновь начал наливаться краской. — На… подушку? — Да. — Обычно мы называем их наволочками. Скажите, замешано ли в скандале какое-нибудь ещё постельное бельё? — Насколько мне известно, нет. — Занавески? Коврики? Кухонные полотенца? — Нет, мадемуазель. — У кого находится эта… наволочка? — У вас, мадемуазель. — Некоторые предметы домашнего обихода быстро устаревают. Покидая Гаагу, я распродала мебель, а всё остальное — включая наволочки — сожгла. — Однако, мадемуазель, писарь посольства в Гааге снял с неё копию, каковую передал мсье Россиньолю. — Упомянутый писарь умер от оспы. — Ложь эту Элиза сочинила на месте, однако д'Аво потребовался бы месяц, чтобы её проверить. — Зато мсье Россиньоль жив, здоров и пользуется неограниченным доверием короля. — А вы, мсье? Доверяет ли король вам? — Простите? — Мсье Россиньоль отправил копию рапорта королю, а не вам. Отсюда мой вопрос. А что монах? — Какой? — Йглмский монах в Дублине, которому мсье Россиньоль послал для перевода расшифрованный текст. — Вы весьма хорошо осведомлены, мадемуазель… — Не важно, как я осведомлена, мсье, я лишь пытаюсь вам помочь. — Каким образом? — В Версале вас ждёт непростой разговор. Вы предстанете перед королём. В его казне — о которой он неустанно печётся — лежит состояние в наличных деньгах, переданное мной. Вы будете убеждать его, что я — изменница и самозванка, основываясь на рапорте, которого в глаза не видели, на наволочке, которой больше нет, содержащей шифрованный йглмский текст, не читанный никем, кроме трёхпалого монаха в Ирландии. — Посмотрим, — сказал д'Аво. — Разговор с отцом Эдуардом де Жексом будет несравненно проще. — А при чём здесь Эдуард де Жекс? — О, мадемуазель, из всех версальских иезуитов он — самый влиятельный, поскольку состоит духовником при мадам де Ментенон. Когда кто-нибудь в Версале дурно себя ведёт, мадам де Ментенон жалуется отцу де Жексу. Де Жекс идёт к духовнику виновной, и та, придя в следующий раз на исповедь, узнаёт о неудовольствии королевы. Можете улыбаться, мадемуазель — многие улыбаются, — однако это даёт ему огромную власть. Дело в том, что когда придворная дама входит в исповедальню и слышит порицание, она не знает, кого прогневала: короля, королеву или отца де Жекса. |
