— Этим вы и занимались?

— Да.

— И что выяснили?

— Что цепь мортирных позиций, позволяющая вести перекрёстный огонь, выстроена на низкопроцентный заём, предоставленный французскому казначейству графом д'Этаплем, который для этого переплавил золотую чашу двенадцатого века. Одновременно тот же граф починил дорогу из Фруж в Фокемберж, дабы телеги с боеприпасами могли ездить и по весенней распутице. В благодарность король позаботился, чтобы старая тяжба против графа д'Этапля отложилась на веки вечные, и даровал тому право постоять со свечой на одном из своих утренних туалетов.

— Любопытно, какую же историю таит в себе этот пороховой погреб? Может быть, местный сеньор обратил в деньги украшенные рубинами прапрадедушкины щипчики для ногтей, чтобы заплатить за стены?! — воскликнул Жан Бар, чем вызвал приглушенные смешки Николь и её крупной соседки.

— Посмотрим, станете ли вы смеяться надо мной на следующий год, когда на дюнкеркской верфи будут лежать штабеля балтийского леса в три ваших роста, — проговорила та из трёх женщин, у которой шутка не вызвала и тени улыбки.

— Простите, мадемуазель, но звуков, которые вы издаёте: «Йу-ху! Йу-ху!», я никогда не слышал в конюшнях его величества, да и во всей Франции. Людям, живущим здесь, как я и мой господин, они ничего не говорят, а лошадей приводят в сильный испуг. Молю вас перейти на французский язык, пока не началась общая паника.

— Это обычное приветствие на йглмском, мсье.

— А! — Говорящий резко замер на месте.

Версальские конюшни в декабре не блистают иллюминацией, однако по шелесту атласа и хрусту накрахмаленного белья Элиза поняла, что её собеседник склонился в поклоне. Сама она произвела звуки, сопровождающие реверанс. В темноте напротив зашуршал поправляемый парик. Элиза прочистила горло. Невидимый человек потребовал свечу и получил целый серебряный канделябр: облако трепетных светлячков в густом воздухе, наполненном конским дыханием, перегнойным газом и пудрой для париков.

— Я имел честь быть представленным вам год назад, на берегах Мёза, — сказал человек, — когда мой господин…

— Я прекрасно помню ваши доброту и любезность, мсье де Мейе, — отвечала Элиза (её собеседник снова отвесил быстрый поклон), — а также расторопность, с который вы тогда проводили меня к мсье де Лавардаку…

— Он примет вас немедленно, мадемуазель! — воскликнул де Мейе, подождав, впрочем, пока второй канделябр совершит путешествие в стойло, расположенное дальше от входа. — Пожалуйте сюда, в обход навозной кучи…

— Воистину, мсье, никто не сравнится с вами в благочестии, даже сам отец Эдуард де Жекс. В предрождественские дни, когда все ходят на мессу и слушают проповеди о Том, Кто провёл Свои первые дни в яслях, лишь Этьенн де Лавардак д'Аркашон перебрался в вертеп и спит на соломе.

— Не притязаю на благочестие, мадемуазель, хоть и стремлюсь порою к меньшей добродетели — учтивости.

Элизе принесли стул, и она села потому лишь, что знала: в противном случае Этьенн от ужаса не сможет произнести и слова. Сам он опустился на скамеечку для кузнеца. Пол в конюшне был посыпан свежей соломой — насколько она может быть свежей в декабре.

— Так и объяснила мне герцогиня д'Аркашон, когда, прибыв нынче вечером в Ла-Дюнетт, я обнаружила, что вы со всею свитой оставили не только дом, но и поместье!

— Благодарение Богу, мы получили известие о вашем приезде.

— Однако я послала его не с тем, чтобы выгнать вас на конюшню его величества.

— Поверьте, мадемуазель, я переселился сюда с великой охотой, понуждаемый желанием предоставить Ла-Дюнетт в ваше распоряжение без ущерба для нашей репутации.