|
С удивлением он увидел, что костер ярко разгорелся, пожирая свежую порцию хвороста, а сбоку на углях стоит закопченный кофейник, окутанный облаком пара. У огня, так близко, что Смок мог дотянуться до него рукой, сидел Малыш, курил самокрутку и пристально всматривался в лицо друга. Губы Смока дрогнули, но ему не удалось выговорить ни слова: что-то перехватило горло, в груди закипали слезы. Он протянул руку за самокруткой и жадно вдохнул дым, еще и еще. — Давно я не курил, — негромко, спокойно сказал он наконец. — Очень, очень давно. — И не ел, как видно, вон до чего отощал, — ворчливо прибавил Малыш. Смок кивнул и показал на белые перья куропаток, раскиданные вокруг. — Зато недавно поел, — ответил он. — Вот от чашки кофе я бы не отказался. Я уже забыл, какой у него вкус. И от лепешек не откажусь и от сала. — И от бобов? — подсказал Малыш. — Ну, бобы — это пища богов! Оказывается, я опять изрядно проголодался. Один стряпал, другой ел — и между делом они коротко рассказали друг другу, что с каждым произошло с тех пор, как они расстались. — Клондайк вскрылся, — сказал в заключение Малыш, — надо было дождаться, пока пройдет лед. Собрал я шестерых ребят — молодец к молодцу, ты их всех знаешь, — снарядили мы две лодки. Двинулись полным ходом, где шестами отпихивались, где бечевой тянули, где волоком волокли. Но на водопадах пришлось бы застрять на целую неделю. Тут я оставил ребят перетаскивать лодки через скалы. Чуяло мое сердце, что надо поторапливаться. Прихватил побольше еды и пошел. Я так и знал, что отыщу тебя где-нибудь тут еле живого. Смок кивнул и крепко стиснул Малыша. — Что ж, пойдем, — сказал он. — Ну нет, дудки! — возмутился Малыш. — Мы с места не двинемся по крайней мере дня два. Тебе надо отдохнуть и подкормиться. Смок покачал головой. — Да ты посмотри на себя, — уговаривал Малыш. Зрелище было неутешительное. Смок оброс бородой, но видно было, что лицо у него жестоко обморожено — черно-багровое и все в струпьях. Щеки провалились, и даже сквозь бороду и усы, кажется, можно было пересчитать все зубы под натянувшейся кожей. Так же туго она обтягивала и лоб и скулы под глубоко запавшими глазами. Клочковатая борода была не золотистая, как бы ей полагалось, а грязно-черная, опаленная у костров на привалах, и вся в копоти. — Давай укладывай вещи, — сказал Смок. — Мне надо идти. — Ты же слаб, как младенец. Ты не можешь и шагу ступить. И что за спешка? — Малыш, я иду за тем, что всего дороже на Клондайке, и я не могу ждать. Вот и все. Давай укладывайся. Дороже этого нет ничего в целом мире. Перед этим ничто золотые озера и золотые горы, и жизнь, полная приключений, это даже лучше, чем быть настоящим мужчиной и питаться медвежатиной. У Малыша глаза на лоб полезли от изумления. — Боже милостивый, — сказал он хрипло. — Да ты что? Совсем спятил? — Вовсе нет. Наверно, человеку не мешает хорошенько поголодать, и тогда у него раскроются глаза. Во всяком случае, я научился видеть. Я увидел такое... Прежде мне и не снилось, что это возможно. Теперь я знаю, что такое женщина. Малыш уже открыл рот, губы его насмешливо вздрагивали, глаза смеялись, но Смок не дал ему сострить. — Не надо, — сказал он мягко. — Ты не знаешь, а я знаю. И Малыш удержался от шутки. — Ха, — сказал он, — мне и гадать не надо, и так ясно, кто она. |
