Тут возникает ряд вопросов.

Первое: от кого олени и лоси узнают о долинах смерти? В самом деле, от кого, если ни один из «единоплеменников» оттуда не возвращался? Ан знают. Поневоле мысль обращается к волку, поскольку из этих долин возвращаются только они. Волк, получается, и хозяин, и спаситель — да ещё живому и советчик?

А тогда — второе. Чьему голосу повинуются идущие в долины смерти волки? Ведь явная у них неприязнь к этим долинам? Неприязнь-то неприязнь, а всё-таки в долины спускаются. Кто посоветовал им?

Поведение человека, который, скрепя сердце, добивает свою любимую собаку, можно ещё объяснить эгоистическими мотивами: дескать, экономия забот и жажда тишины, собака под окном воет, дом ведь подмышку не возьмёшь, от воя не унесёшь, — но вот почему волк чувствует себя хозяином? Человеку не уйти, а волк, напротив, идёт, да порой издалека.

Не захочешь, а предположишь, что существует в Природе некая цепочка взаимопомощи, взаимного служения. Отсвет некой гармонии, о которой знали древние авторы ойкумены — дошедшие до нас древние тексты говорят о ней гадательно.

Но об особенной роли волка при вызволении из богатыря Великого Атамана (освободителя своего народа и над своими людьми Хозяина), древние знали точно.

И не только древние. В Грузии и во времена детства Сталина тоже, если охотник убивал волка, то ему предписывалось облечься в траур — как по упокоившемуся значимому родственнику. Во многих народах волка полагалось неприбранным не оставлять, а непременно похоронить. А якуты и вовсе найденного мёртвым волка хоронили, как великого шамана: оборачивали в солому и подвешивали к ветвям дерева.

Так кто же в качестве хозяина, в том числе и облегчающего страдания, первичен: человек или волк?

Хозяйка

леса

Запомните навсегда этих четырёх апостолов Девы, наших учителей от Хозяйки:

волк,

сокол,

собака-канака,

олень.

Благая весть каждого из апостолов Девы прочитывается не только по его взаимоотношениям с людьми (отступниками от гармонии взаимного служения), но и по взаимоотношениям с сотоварищами. Скажем, многое начинаешь понимать, когда видишь, как тундровый или таёжный волк спасает раненого оленя от рыси: рысь — противник смертельно опасный, но волк с ней бьётся насмерть, зная наперёд, что олень уйдёт, и за бой «мясной премии» не будет. И даже если оленю уйти не по силам, волки, победив рысь, оленя не трогают и уходят.

Волку собаки нипочём, но голодную собаку-канака волк от тризны не отгоняет. А тем более лайку — которая, говорят, в общем-то, не собака.

…В лесном селении теперь уж совсем немногочисленного сибирского народа селькупов, среди самых больших в мире болот, Васюганских, болот знаменитых, мне существенное приближение к собаке-канака увидеть довелось.

То, что канака понимает человеческую речь, — пустяки. Даже чтение мыслей хозяина на желудочные темы штука невелика. Есть штуки и покруче — вовсе за пределами понимания горожанина.

Но, по порядку.

Стоит хозяину, скажем, в разговоре с соседом предположить, что проезжие цивилизованные, похоже, намыливаются украсть с грузовой нарточки рыбу, как отдыхавшая далеко в стороне канака встаёт, идёт к этим нарточкам и ложится с ними рядом. Хотя никогда прежде нарточки не охраняла.

Или такая картина. Возвращается кадровый охотник вечером из тайги в своё пахнущее хвоей зимовьё, за день выстудившееся, — и сразу же начинает топить печурку. Остывшая за день печь чадит, поэтому дверь в зимовьё при топке обычно держат открытой. Собака при этом обычно лежит на пороге. Голова — на пороге, нос — внутрь, хвост виляет снаружи.

Наблюдает за хозяином.

И слушает.

Охотник вообще с канака разговаривает больше, чем с женой или детьми.