Чтобы понять почему, нужно иметь представление о двухместных самолетах для ближних разведывательных операций, на которых тогда приходилось воевать. Две кабины под открытым небом. Два отверстия. В передней кабине — пилот. В задней — пассажир. Между ними два-три метра отполированного фюзеляжа, обдуваемого всеми ветрами. Никаких парашютов. Наблюдатель, таким образом, вдвойне подвергался риску. Он мог погибнуть сам. Или из-за пилота. Если пилот погибал, то наблюдатель разбивался в самолете, потерявшем управление и стремительно пикирующем вниз.

И вот однажды пилот моего нового друга во время воздушного боя был убит автоматной очередью, снесшей ему половину головы. Тогда он, наблюдатель, отстегнул ремни, отодвинул как можно дальше автомат, обхватил ногами ветровое стекло и под порывами ветра, хлеставшего его прямо в лицо, перебрался в переднюю кабину. Он забрался внутрь, все это ему удалось за какие-то считанные секунды, пока самолет еще удерживал шаткое равновесие.

Поскольку места для двоих в кабине не было, он уселся на колени своему погибшему товарищу, ухватился за штурвал и поднял самолет в воздух как раз в тот момент, когда тот уже входил в роковое пике. А потом самолет не без труда взмыл в воздух, чтобы разбиться где-нибудь уже за пределами линии фронта. Все это мой друг совершил, совершенно не умея управлять самолетом.

Подобное чудо отчасти можно объяснить тем, что бортовые приборы в то время были крайне просты, как и управление аппаратом. А сами самолеты, сделанные из ткани и дерева, были способны долго планировать даже при заглохшем моторе. Но, тем не менее, этот акробатический трюк с переходом из одной кабины в другую, переходом от жизни к смерти, а значит возвращение к жизни благодаря телу погибшего товарища с наполовину снесенным черепом, ставшему на время сиденьем, — надо, как сегодня говорят, надо постараться выполнить этот трюк.

И вот этого наблюдателя случай подарил мне в качестве компаньона.

Я верил в это с трудом, поэтому, запинаясь, задал ему вопрос. Он ответил мне сквозь зубы:

— Да… Это действительно я. Да. Но если ты хочешь (он сразу перешел со мной на ты), чтобы мы стали друзьями, никогда больше не спрашивай меня об этом случае… Ты понял? Никогда.

Так мы стали друзьями.

Все это произошло в Бордо, где находилась Военно-санитарная служба. Здесь все было приятным. Сам город, угощения, вино, девушки. Мы праздновали три дня. Деньги текли рекой. Казначей выдал нам жалованье и путевое довольствие. Зачем считать или экономить?

Иногда я думал о моих родителях — они ждали меня в Париже. Я был для них всем и прекрасно знал это. Они были моими все понимающими друзьями, друзьями самыми щедрыми и снисходительными, моими доверенными лицами, моей опорой и моим спасением. Я любил их больше всего на свете. Но себя я любил все-таки больше. Разве у меня не было на то полного права, повторял я себе, после стольких пережитых смертельных опасностей и перед лицом новых. Я совсем не хотел признаваться самому себе, что столь увлекательное приключение для них означало мое отсутствие на долгое время, за тысячи миль от них и невозможность регулярно получать от меня известия. Каждое мгновение, что я проводил с ними, для них было бесценным и необходимым. Я знал это, слишком хорошо знал, но отказывался допускать подобные мысли. Они приучили меня думать, что они меня понимают и страдают, молча наблюдая мои бесчинства и разгульный образ жизни.

Зато я все больше сомневался в возможности нашего путешествия. С каждым днем немецкая армия отступала все дальше. Невероятное, то есть безоговорочная победа, казалось вполне возможным, стоит только протянуть руку. Экспедиция в Сибирь уже не имела смысла, если вообще таковой у нее когда-либо был.