Плавучая мина. Эдакий плавучий подарок от фрица.
Если бы мы тогда не сменили курс, то нарвались бы прямо на нее. Уф! Была не была. Мы подпустили ее на сотню ярдов к последней барже, и наши ребята подорвали ее, открыв автоматный огонь.
Когда мы снова обернулись к лодке, ее уже не было. Потопило взрывной волной. И парня, видимо, вместе с ней — он был к ней привязан. Птица поднялась в воздух и давала круги. Три круга — как салютующий самолет. Странное было чувство. Потом полетела на запад. Стало быть, так мы и спаслись. Удивительно, что вы спросили о гусе.
Фрит осталась на маленьком маяке, окруженном топью, — продолжала смотреть за птицами с подрезанными крыльями и ждала, сама не зная чего. Первые дни она часто дежурила на дамбе, хотя знала, что это бесполезно. Потом она стала обходить кладовые маяка, где кипами валялись холсты, на которых Раедер запечатлел все оттенки и настроения этих диких мест, не забыв населяющих их чудных, грациозных созданий.
Среди других, ей попалась картина, на которой Раедер изобразил ее по памяти много лет назад, когда она была еще ребенком и стояла растрепанная и перепуганная у него на пороге, прижимая к себе раненую птицу.
До сих пор ничто не волновало ее так сильно, как эта картина и то, что она в ней увидела: в ней было очень много самого Раедера. Странно, но то был единственный раз, когда он писал снежного гуся, эту пригнанную бурей из другой земли дикую птицу, которая подарила каждому из них друга и в конце вернулась к ней с вестью, что она никогда его больше не увидит.
Еще задолго до того, как снежный гусь выпал из багряных облаков на востоке, чтобы совершить последний, прощальный облет маяка, Фрит каким-то древним чутьем текущей в ней крови знала, что Раедер не вернется.
И когда однажды на закате она услыхала раздавшийся с неба высокий и такой знакомый звук, сердце ее ни на минуту не дало обмануть себя ложной надежде. Она как будто уже переживала этот миг много раз.
Она кинулась к дамбе и устремила взгляд не к далекой морской глади, где мог появиться парус, но к небу, из-под пылающих сводов которого обрушился снежный гусь. И это зрелище, этот звук и окружающее ее безмолвие прорвали плотину внутри нее и выпустили наружу неудержимую, ошеломляющую правду ее любви, хлынувшую с потоком слез.
Одна неприкаянная душа выкликала другую, и Фрит казалось, что она летит вместе с этой огромной птицей, паря с ней в вечернем небе и внимая голосу Раедера.
Небо и земля дрожали от этого голоса и переполняли ее так, что она едва могла это вынести. «Фрит! Фрита! Фрит, любовь моя. Прощай, моя любовь». Белые, с черными концами, крылья высекали эти слова у нее в сердце, и сердце ее отвечало: «Филипп, я люблю Вас».
На какой-то миг Фрит показалось, что гусыня хочет опуститься на старой огороженной площадке, потому что гуси с подрезанными крыльями приветственно загалдели. Но она только пронеслась низко над землей, потом взмыла снова, очертила в воздухе широкую плавную спираль вокруг маяка и начала набирать высоту.
Фрит смотрела на нее и видела уже не птицу, но душу Раедера, прощавшуюся с ней перед тем, как уйти навсегда.
Только сама она уже не летела с ней, но была прикована к земле. Она стояла на цыпочках, протягивая руки к небу, словно стараясь дотянуться, и кричала: «Храни Вас Бог! Храни Вас Бог, Филипп!»
Слезы Фрит утихли. Гусыня уже давно исчезла из виду, а она все стояла в тишине и смотрела. Потом зашла в маяк, взяла картину, ту, на которой Раедер изобразил ее с птицей, и, прижимая ее к груди, двинулась по старой морской дамбе в направлении к дому.
Каждый вечер на протяжении многих последовавших за тем недель Фрит приходила к маяку и кормила прирученных птиц. Потом однажды под утро немецкий бомбардировщик на раннем рейде принял старый покинутый маяк за действующий военный объект, спикировал на него, кричащий стальной ястреб, и разбомбил подчистую вместе со всем содержимым. |