— Платок, пожалуйста.

Он дал мне большой белый платок, и я передала его Адрии. Она высморкала свой маленький носик, вытерла глаза — и снова безудержно заплакала. Через некоторое время всхлипывания стали раздаваться все реже, не так-то легко плакать долго и непрерывно. Однако в это время из комнаты вырвался какой-то всплеск цвета и звука.

На балконе появилась женщина. К счастью. Стюарт подготовил меня ко встрече с не вполне земной сестрой Джулиана. На ней были синие бархатные брюки и нечто напоминавшее пончо — фиолетовое, шифоновое и местами свисающее до пят. Благодаря шифону казалось, что она плывет; Шен, как облако, опустилась над Адрией, светлые волосы, прямые и блестящие, плыли, как и все остальное. У нее были серо-зеленые глаза, взгляд Шен все время блуждал, не в силах сфокусироваться на чем-то определенном.

— Дорогая, дорогая! — воскликнула она, обращаясь к Адрии своим мягким, певучим голосом, встала на свои синие бархатные колени и обхватила Адрию жестом собственницы. — Ты не должна плакать, дорогая. Ты не должна думать об этих ужасных вещах. А то заболеешь. Слезай с этого жуткого кресла. Пойдем в комнату, Адрия, твоя Шен с тобой.

Девочка позволила этому видению в синем и фиолетовом поднять себя с кресла и увести за пределы моего досягания. Не уверена, что Шен заметила меня и Джулиана. Мы слышали, как она умоляла Адрию не плакать, пока за ними не закрылась дверь.

Я встала, отряхивая снег с колен, и повернулась к Джулиану. Меня била дрожь, но на этот раз она была вызвана не моими страхами; я страдала за ребенка, не веря в благотворность вмешательства Шен.

— Такое обращение только вернет девочку в прежнее состояние, — сердито предсказала я.

Только тут я поняла, что с Джулианом творится что-то неладное. Его губы искривились от боли, он выглядел потрясенным и растерянным. Я осознала, что для него значило — увидеть Адрию в кресле Марго на балконе. Он не нравился мне, но я не могла без сочувствия отнестись к его страданию.

— С вами все в порядке? — смущенно спросила я.

С видимым усилием он овладел собой и взглянул на меня с холодной враждебностью.

— Теперь вы и меня собираетесь взять под свое покровительство?

— Извините, — сказала я. — Я знаю, что вы испытали потрясение. Но думаю, что вы можете позаботиться о себе лучше, чем ваша дочь.

Он повернулся ко мне со сдержанной яростью.

— Вы думаете, что принесли ей какую-то пользу, напоминая обо всем том, что она должна забыть, провоцируя ее слабость и одобряя слезы?

— Она всего-навсего ребенок! — воскликнула я, не менее разозленная. — Но она имеет такое же право на страдание, как и всякий другой. Я считаю оскорбительным, когда страдающему человеку говорят, что он вовсе не страдает, должен взбодриться и обо всем забыть. Дайте ей пройти через это. Пускай она выплачется. Рану промывают, чтобы не допустить нагноения.

Мы некоторое время довольно злобно смотрели друг на друга, затем он презрительно произнес:

— Кажется, вы слишком много на себя берете. — В звучании его голоса слышалась неподдельная горечь, и меня осенило: он мучается еще и оттого, что я видела его в момент, когда он потерял контроль над собой. — Вы, оказывается, не только искательница сенсаций, но и ангел-хранитель, и детский психолог. Я ничего не упустил?

Я обмякла, поняв, что сердиться на него бесполезно.