— Я видел наяву, — говорю я. — Ты знаешь, иногда я просто вижу.

— Ты — самый сильный шаман от верховья Черной реки до тальниковых отмелей, — говорит Белый Лось, гордо улыбаясь. — Кто еще может видеть другие места без песни и бубна? Ты прав, прихвостни Гнуса поджимают свои поганые хвосты, когда видят твоих друзей в трех мирах.

— Эта история — смешные пустяки, — говорю я.

— Девушка, которую ты вернул из мира теней — не пустяки.

Мы возвращаемся из стойбища по ту сторону ледяных холмов, стойбища наших северных соседей — айну. Девушка-невеста провалилась в полынью, от холода в ней загорелся жестокий огонь, пожирающий тело — я погасил жар песнями и умолил священного Ворона показать девушке дорогу из земли мертвых к родному дому. Мы с ней улетели вместе. Скелеты в нартах, запряженных дохлыми псами, не дождались ее души — я слышал раздраженное клацанье костей и унылый вой ветра в пустых грудных клетках, когда мертвые погоняли своих псов. На всякий случай, я задержался, чтобы пройти по следам их нарт до самого берега никогда не замерзающей Реки Снов — убедился, что скелеты пересели в каноэ и уплыли восвояси.

Мы с Белым Лосем уезжали из стойбища айну, когда девушка уже пила мясной отвар — на ее лицо вернулись живые краски. Ее жених подарил нам оленя; каменно-твердые куски туши привязаны к нарте, на них с интересом косятся собаки.

Ее жениху не придется вековать век в одиночестве или искать подругу за семь белых земель.

— Она красавица, — говорю я. — Ей рано умирать. Ее глаза блестят, как черная вода ручья среди белых снегов, а губы припухли, словно ягоды морошки… Я один пошел бы за ней в нижний мир, если бы Ворон не прилетел.

— Жалеешь, что не можешь взять жену? — спрашивает Белый Лось.

Я вздыхаю. Я жалею, что не могу коснуться женской груди и что никогда не танцевал с мужчинами рода танец Большой Охоты. Я жалею, что над моим левым соском нет шрама от священного ножа. С того года, который делает мальчика мужчиной, половина моего лица покрыта перьями татуировки — черной тенью Ворона: я вижу и слышу духов — врагов и хранителей рода. Мое тело — пристанище невидимых существ. Женщина, в которую я войду, может родить зверя или демона — поэтому я не смею думать о любви. Но я могу спасать людей, я могу находить пропажу и мирить спорщиков, я могу предотвратить голод и мор. Я должен стыдиться, что жалею о жизни простого человека — оттого молчу.

Белый Лось понимает меня. Он переводит разговор на другую тему.

— Надо идти, Облако. Хорошо бы добраться до стойбища затемно.

Черный лес кажется ближе, чем он есть; глухая тьма падает, как олений полог. Нам надо торопиться. Я поднимаю собак, они тыкаются веселыми носами в мои рукавицы. Псы сыты; айну дали им вяленой рыбы, но еще они глотали красный лед оленьей крови. «Хок, хок!» — кричит Белый Лось — собаки, крутя пушистыми хвостами, так легко сдвигают нарту, будто она сплетена из бересты…

В типи вспыхивает огонь — и начинает биться живое сердце дома.

Я скидываю рукавицы; мне хочется сунуть руки в пламя, как в воду — кажется, кровь в пальцах превратилась в острые льдинки. Белый Лось вешает на крючок медный чайник, набитый снегом.

— Хочешь вареного мяса? — говорю я и вытаскиваю из-под полости горшок. Пока нас не было, типи промерзла насквозь, не помог даже вал снега на пологе: отвар в горшке обмелел от холода, а куски оленины вмерзли в него, как валуны в оледенелую реку.