Все же он выкарабкался. Постепенно жизнь вошла в свою колею. Первый, к кому он отправился однажды утром, был Мэр.

Доктор нашел, что Мэр сильно изменился. Постарел, внезапно и резко. Весь пожелтел. Седые волосы стали совершенно белыми, словно он попал в снегопад. Он и раньше-то не отличался полнотой, а теперь рубашка и брюки болтались на нем как на вешалке. Мэр распродал свои лодки, а склады закрыл. Правда, он по-прежнему оставался Мэром, но вот только мэром чего?

Хозяин разлил кофе в чашки. Доктор слышал, как за стенкой жена Мэра готовила еду. Сейчас они, как обычно, пригласят его позавтракать с ними, он, как всегда, откажется и переместит свое тучное тело к себе домой, чтобы поесть там немного хлеба и оливок, приправленных одиночеством.

– Знаешь, что я сегодня видел во сне? – начал Доктор, чтобы нарушить неловкую тишину.

– Откуда мне знать? Я не живу в твоей голове.

– К счастью. Значит, у тебя есть шанс.

– А ты хотел бы жить в моей?

Мэр произнес это с грустным вызовом. Доктор ответил ему улыбкой, тоже печальной.

– Мне приснился сон, который можно назвать кошмаром, но он не был страшным, хотя и походил на скопище ужасов. Будто нас, тебя и меня, позвали – неизвестно кто – прийти на пляж, как в то страшное утро из прошлого. И мы отправились вместе: ты ли зашел за мной или я за тобой, не помню, да это и не важно. Почему-то мы пытались бежать, идти побыстрее, как только могли. А как мы могли? Оба задыхались. Я слишком много курю, слишком толст, у меня болят ноги, а ты – просто кожа да кости, силы в тебе тоже нет. Странной мы были парочкой бегунов.

Погода выдалась пасмурной, серое небо висело низко. Бро спрятался в перине облаков, а вот море казалось возбужденным, с короткими нервными волнами, хлеставшими друг друга пощечинами и бившимися о гальку. Возле берега смутно виднелись какие-то большие предметы, неподвижные, скользившие по волнам, может, четыре, может, пять или шесть, разглядеть было трудно. Сквозь морось и так ничего толком не было видно, а тут еще туман поднимался со стороны вулкана, какой-то пар с запахом кухни и канализации.

Мы не разговаривали, нужды не было: каждый знал, о чем думает другой. Каждый твердил себе: ну вот, началось, этому не будет конца. И мы продолжали идти. Когда приблизились к тому месту на пляже, стало ясно, что мы не ошиблись. Там снова плавали утопленники: молодые чернокожие, похожие, как братья, на трех первых, такие же юные, такие же мертвые, такие же мирные в своем вечном покое.

Вместе мы вытащили их на берег. Что мы сделали, чтобы заслужить все это? Или, может, чего не сделали? И мы принялись рыдать. Я тебя плачущим никогда раньше не видел. Да и сам не помню, когда это со мной случилось в последний раз. Когда мы уже перенесли их и уложили на гальке, то сквозь слезы увидели, что волны приносят новые тела, и часть из них почти у наших ног. Тогда мы продолжили свою работу, вытащив их на берег и положив вместе с остальными.

Море же тем временем доставляло все новых и новых утопленников. Мы с тобой выбились из сил, продолжая плакать. Руки, спины, все у нас ныло от непосильного труда. Почти на краю отчаяния, мы вдруг заметили, что больше не одни: как и когда они появились, неизвестно, но только на пляж вышли все жители острова. Теперь и они вытаскивали мертвецов, и все при этом лили слезы, как и мы. Каждое мгновение море швыряло к нашим ногам десятки утопленников, все они были в том возрасте, когда не положено умирать, у всех на лицах застыло одинаковое выражение торжественной важности, которое проникало в душу, заставляя ее содрогаться.

Шли часы. Уже нельзя было понять, утро это, вечер или ночь. Теперь существовали только тела, которые море не переставало поставлять нам и другим островитянам. Они тоже укладывали их на берегу, так что скоро и гальки-то не стало видно, а пляж превратился в огромное, выстуженное морем кладбище под открытым небом, в шапель ардант, где собрались все мы, жители единственного обитаемого острова Собачьего архипелага – жалкие, нелепые, старые, эгоистичные, никому не нужные, заливающиеся слезами.