за это я могу поручиться. В древние времена жажду насилия обуздывал страх перед богами, а сегодня все, что бы ни делалось во имя Бога и по воле знатных, как ты их называешь, воинов и лучших людей церкви, – сплошная тщета и обман, произвол и насилие. В общем, я избрал путь бездействия, неучастия, неприсоединения. Таков мой способ борьбы с невежеством и жестокостью нашего безумного мира. Я увиливаю, прячусь, исчезаю, говорю «нет». Теперь ты понял?
– Я понял, что вы-то можете сказать «нет», а как быть слуге? Слуга на то и слуга, чтобы слушаться, кланяться и всегда говорить «да».
Никомед укоризненно смотрит на Рамондо.
– А ты бунтуй! Кто тебе мешает?
Рамондо разражается хохотом.
– Еще чего, господин… Я ж не дурак… И знаю, если я взбунтуюсь. вы можете меня наказать, а потом я еще и в ад попаду. Нет, лучше уж подчинюсь. Пойду с вами в этот ваш словесный Иерусалим. Да что там пойду! Я готов даже бегом бежать, тогда мы окажемся там раньше. В Иерусалим!
Рамондо действительно припускает бегом в сторону навеса, а за ним своим неизменным походным шагом следует хозяин. Теперь уже мула ведет не слуга, а он сам.
Подойдя к дереву, служащему опорой для навеса, Никомед вытаскивает из ножен меч и прицельным ударом делает поперечную зарубку на стволе.
– Это наш календарь, наша память. Мы будем возвращаться сюда тысячи раз. Весной увидим, как на дереве распустятся почки, летом во время коротких привалов будем отдыхать в его тени, осенью станем наблюдать, как падают с него листья, а зимой, вот в этом месте, сможем разводить костерок, чтобы согреться.
– Это каменный дуб, господин.
– Ну и что?
– Каменный дуб не сбрасывает листьев осенью, он всегда зеленый.
Никомед бросает косой взгляд на слугу.
– Посмотрим, – говорит он и, не задерживаясь, идет дальше. За ним на небольшом расстоянии следуют Рамондо и мул. Слышно, как барон бормочет:
– Главное – никого не трогать, не кричать, не нападать.
Священник и Аделаида надеются, что Всевышний образумит Никоmeда
Явно приободренные священник и сестра барона отходят от балюстрады замковой башни, но все же продолжают поглядывать вниз.
– Он начал второй круг, – говорит Аделаида, – теперь мы убедились, что его помыслы чисты, как это и подобает человеку столь благородного происхождения. А в остальном нам остается лишь уповать на милость Всевышнего… – И добавляет, обернувшись к Бласко: – Да спасет он наш дом.
– И еретическую душу барона. Я надеюсь, что его еще можно наставить на путь истинный. Путь долог, и за это время всякое может случиться.
– Помолимся же за него и за его святое дело.
– Да, помолимся за него.
– И за нас.
Оба возводят очи горе и в два голоса затягивают псалом:
Набежавший неожиданно ветер поднимает клубы пыли над каменистой землей, поросшей колючим кустарником.
Никомед и Рамондо, щуря глаза, осторожно ступают по острым камням.
Барон, споткнувшись, едва не падает: хорошо еще, что слуга успевает подхватить его. Однако вместо слов благодарности он изрекает сентенцию:
– Один древний философ сказал, что самая серьезная болезнь души – тело.
– Это вы насчет пыли, господин?
– Конечно. Пыль не трогает душу. Она мешает только телу.
– Вы часто говорите мне о всяких философах. Сейчас мы с вами одни, никто нас не слышит. Могу я вас спросить, господин, кто они такие, эти самые философы?
Никомед улыбается.
– Все мыслящие люди – философы. Даже ты, когда думаешь. |