Вероятно, это была какая-то мутация чумной палочки; она пришла с севера, и принесли её крысы, огромные крысы-мутанты, аборигены городских подвалов и канализации. Те из горожан, в чьих семьях из поколения в поколение передавались знания врачей прошлого, ничего не могли поделать с разрастающейся болезнью: их предки в ближайших коленах ничего не знали об эпидемиях, они могли лечить отдельных больных, но бороться с массовыми заболеваниями им было не под силу. Не помогал даже карантин — разве можно посадить в карантин всех диких животных города: крыс, собак, кошек, зубатых голубей?.. К тому же мало кто отваживался заходить в зараженную зону города — дальше Обводного канала проникали только авантюристы, хотя стремились туда многие, ведь именно там был легендарный Парнас, множество заводов, производящих оружие, станки, транспорт… Ходила легенда впрочем, это не имеет никакого отношения к делу — что все эти заводы не пострадали при бомбежке, и работают до сих пор; так что весь север завален ружьями, ракетами и прочими полезными вещами. Но болезнь свела все мечтания. Люди, с ног до головы покрытые ужасными нарывами, умирали мучительно и быстро. А те, кто пережили мор (в большинстве своем — дети), ничего уже не знали о строительстве кораблей.

И когда лазерные пехотинцы обоих феодалов с двух сторон ворвались в неспособный более сопротивляться город, несколько последних оставшихся в живых взрослых, забаррикадировавшись в цехах судоремонтного, взорвали вместе с собой доки и верфи — судя по всему, просто вытащили все стержни-замедлители из реактора законсервированного ракетного крейсера. Опасная зона переместилась почти к старым границам города; около тысячи человек, кое-как прозябающих в зоне умеренного заражения, осталось — то ли из сентиментального патриотизма, то ли из-за карантинной блокады, а скорее всего просто потому, что некуда было уйти.

Сюзерены махнули рукой на вымерший город и вернулись к своим распрям. Оставшиеся в живых горожане сами вычистили немногие дома, в которых можно ещё было жить, сожгли трупы, залили цементом коллекторы, засыпали дустом и стрихнином подвалы.

Вспоминать о верфях было смешно: всё там превратилось в радиоактивные груды ржавой стали; таким образом, единственный продукт экспорта накрылся коровьим хвостом. Впрочем, карантинные кордоны оставили горожанам немало пахотной земли, и они смогли перейти на самообеспечение.

Прошло ещё пятьдесят лет…»

— Дальше информация закрыта, какие-то секретные эксперименты, кодирование. Надо крякать.

На улице кто-то с визгом плохо отрегулированных дисков затормозил.

— Ну и стиль у тебя, братец, — заметил Вовчик. — Как в древних рукописях. Значит, говоришь, крякать?

— Категорически.

— Ну давай крякать.

В это время в приёмную общественного терминала вошёл ещё один посетитель. Был он высок, толст и острижен наголо, скорее, даже брит, с царапинами на шишковатой макушке; потный и весь в грязных потёках. На нём был замызганный жёлтый плащ-пальто, расстёгнутый, развевающийся за спиной. Справа под мышкой у него висел на истертом ремне большой мощный некамуфлированный лазерган.

— Поклонись, — шепнул Фил. — Быстро.

Вовчик низко поклонился, прижав обе руки к груди. Посетитель с ружьем снизошел до ответного кивка и отрывистого лая:

— Вон!

Вовчик смиренно поклонился ещё раз и, мелко семеня, вышел из приемной.

— Слушай внимательно, — сказал Фил.

Сразу за дверью, перегородив по диагонали узкую улочку, стоял тоже очень пыльный, обросший снизу сталактитами грязи, «козёл». За рулем восседал неумытый молодец в брезентовке. Вовчик привалился к косяку, Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что он просто ждёт своей очереди на конфидент-сеанс; вряд ли кто-нибудь обратил бы внимание на слегка приоткрытую дверь в приёмную, а если всё-таки какой-нибудь «виллан неотесанный» и остановился полюбопытствовать, о чём там балакают Их Высочество со своим наймитом, то не понял бы ни полслова.