Голос ее поднялся до такой высокой ноты, что в ушах, где еще слышалось эхо пощечины, зазвенело вдвойне. Хорошо, что хрустальный графин с драгоценным виски перекочевал отсюда в другое место, иначе ему грозило бы разлететься на тысячу осколков.

— Теперь мне ясно, почему ты ничего не сказал о картине! Потому что в твоих глазах я… я… пособница!!!

— Ничего такого я не думал… ну, может, думал поначалу, но недолго. Только до тех пор, пока не узнал тебя лучше.

— То есть пока мы не легли в постель?!

Теперь она стала бледной как полотно, трудно сказать — от шока, обиды, последствий сотрясения или от всего сразу. Он заставил себя вопреки негодованию сохранять ровный тон.

— Ты ко мне несправедлива. Все не так, как ты думаешь.

Теперь, когда главное высказано, можно довершить рассказ. Алекс уже миновала точку белого каления и в своем ослабленном состоянии вряд ли снова ее достигнет. Она могла даже и успокоиться, а успокоившись, помочь ему в поисках.

— Я, в самом деле приехал работать над книгой. Я говорю чистую правду, но не только. Ты уже знаешь, что я еще и разыскиваю похищенные ценности, в основном живопись. У меня свои источники информации. Из одного такого источника мне стало известно, что твой дедушка последним общался с владельцем утраченного пейзажа.

Алекс посмотрела на него взглядом, полным неудовольствия. Брови ее сдвинулись, но она, без сомнения, слушала.

— Его владелец — француз, некий Луи Вендом. Когда-нибудь слышала о нем?

Она отрицательно (и с большим пренебрежением лично к Дункану) покачала головой.

— То есть дедушка ни разу не упоминал его имени?

На сей раз, она не снизошла даже до отрицания, а на него посмотрела опять-таки как на навозного жука — он теперь ощущал себя в навозе с ног до головы.

— Они знали друг друга еще до оккупации Франции фашистами, — продолжал Дункан.

Губы Алекс дрогнули, ноздри затрепетали. Очевидно, ей известно то, о чем он упомянул. Может быть, рассказы о тех временах составляли целую кассету.

— Луи Вендом участвовал в Сопротивлении, был убит, а картина исчезла. Вообще-то во время войны они терялись сотнями — разграблены, сожжены или вывезены в фашистскую Германию, припрятаны владельцами, которым так и не довелось вернуться за своим достоянием. Время от времени их, бывает, обнаруживают на чердаке, в подвале, винном погребе…

— В Санкт-Петербурге…

— Ты раскопала на меня целое досье.

— Ты находился среди тех, кто вел поиски одной частной коллекции, вывезенной в Германию, во время войны «экспроприированной» русскими и снова вывезенной, теперь уже за «железный занавес». Она не увидела света до эпохи перестройки и гласности.

— Чем успешнее поиски, тем больше наследников хочет вернуть то, что им причитается. Иногда это удается, иногда нет — чаще всего нет. Вендомы из числа моих самых недавних клиентов. Я их честно предупредил, что шансы невелики. Лишь несколько месяцев назад удалось выяснить, что Луи имел друга-американца, Фрэнклина Форреста. Они вместе учились в Академии изящных искусств, и, уж конечно, он все знал о картине Ван Гога «Оливы и фермерский домик». Я надеялся, что он поможет мне в поисках.

— «Оливы и фермерский домик»? — Алекс заметно удивилась. — Как на той черно-белой фотографии, которую ты копировал в день, когда… я принесла тебе поесть?

— Ну да. Я приехал поговорить с твоим дедом, расспросить его, может, что прояснится, но большой надежды не питал, и основной причиной приезда все же оставалась работа над книгой… в такой местности, где можно еще и полазать по горам.